Петр Проскурин - Том 1. Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

С какой-то неожиданно сильной, почти болезненной неприязнью и к самому Косачеву и к его явному желанию быть интересным и своим здесь, Александр аккуратно положил вилку, медленно отодвинулся от стола, так же медленно достал папиросы, закурил, Ирина встала и принесла из другой комнаты тяжелую чугунную пепельницу; Александр с трудом удержался, чтобы не перехватить мелькнувшую перед ним узкую знакомую руку…

— Спасибо, Ирина, обед замечательный, — сказал в это время Косачев. — Я лично безоговорочно подписываю тебе аттестат зрелости. Бригадир, думаю, не против? — спросил он, глядя прямо в глаза Александру понимающе и с некоторым вызовом, и тот, не шевелясь и не отводя взгляда, пожал плечами:

— Конечно, нет. Что за разговор?

Ирина уловила его напряженный взгляд, беззлобную усмешку Косачева и спокойно сказала:

— Хватит, ребята, мне завтра экзамен сдавать, я думаю, вы не обидитесь.

— А я со стола уберу, посуду вымою, — тотчас предложил Косачев, продолжая находиться в легком и приятном возбуждении, которое к нему пришло в этот вечер сразу после появления Александра и которое было вызвано и усталостью после трудного дня и неосознанным желанием показать и другим и себе, что всегда была, есть и будет иная жизнь, не только топор, лопата, все больше утомлявшие, и плоские разговоры на перекурах, на работе, где каждый олух мог посмеяться его неловкости и неумению; а может быть, это крылось гораздо глубже; он ведь и сам все чаще начинал думать, что эту неопределенность пора кончать. И если он несколько переборщил, втянувшись в невольную игру, давно идущую между этими симпатичными ребятами, то только от скуки и, вероятно, от легкой зависти к ним; у них все это свежо и чисто, у него так уже не будет и не может быть. Одним словом, нужно быть посдержаннее, все-таки Ирина взрослая девушка, интересная и с характером, а то еще возьмешь да и влюбишься по-настоящему.

— Я, Павел Андреевич, скоро приду, — Ирина остановилась против него. — Я погуляю немножко, а то голова тяжелая. О чем вы так задумались?

— Совершенно ни о чем, простое блаженство от хорошего обеда, — сказал Косачев и понял, что спросила она ради приличия и ей не терпится скорее выйти с Александром, очевидно, что-то меняется опять в их отношениях, а он заслушался собственным голосом, и получилось смешно, они ведь только друг о друге думали.

Он молча и шутливо погрозил ей, и она улыбнулась в ответ со свободой и радостью в лице; она сейчас понимала и любила его той постоянной и ровной любовью, какой счастливые люди любят все вокруг себя: солнце, дом, зеленые деревья, соседей и близких; она бы сказала ему об этом, если бы твердо была уверена, что он не обидится; в ней сейчас говорила врожденная женская склонность к влекущей и бессознательной игре, ей хотелось подразнить и Косачева и Александра, пришло какое-то бездумное настроение; вдруг показалось, что ей необходимо что-то сделать немедленно; накинув на плечи старую отцовскую куртку, она вышла на улицу вслед за Александром — сильно чувствовалась весенняя сырость.

— Спокойной ночи, Саша, — сказала она, придерживая полы куртки и поеживаясь, и от этого как-то сразу успокаиваясь. — Хорошо, что ты зашел, знаешь, не сердись на Павла Андреевича. Он просто такой человек, ему, наверное, скучно здесь, с нами, вот он иногда и начинает подшучивать.

— Отчего мне сердиться? — спросил он. — Ты лучше скажи, когда мы с тобой теперь встретимся.

— Не знаю, — сразу же отозвалась она и, смягчая невольно прозвучавшую враждебность в голосе, добавила: — Вот сдам последний, может быть…

— Хорошо, — сказал он, — значит, завтра.

— А если я провалю?

— Не провалишь, не имеешь права, — засмеялся он и, удерживая себя от желания обнять ее, отступил шаг и второй. — Спокойной ночи.

Она представила его в пустом совершенно доме и еще долго стояла, зябко кутаясь в куртку и вслушиваясь, как он пробирается по растекшимся лужам, с тревожным и внезапным чувством какого-то неясного ожидания.

В Игреньском леспромхозе, как и обычно весной, шли подготовительные работы, очищались от порубочных остатков старые лесосеки, и в тайге, сырой, ветреной, с густыми проплешинами ноздреватого снега, с утра до ночи полыхали огромные костры. Готовились под рубку новые массивы, убирались зависшие деревья, прокладывались новые дороги — они уходили в тайгу все дальше и дальше от поселка; шоферы и трактористы ремонтировали свои машины — готовились к летней трелевке и вывозке, ждали, пока просохнут дороги; бригады плотников подновляли мосты и настилы, проложенные по топким местам.

Бригада Васильева, временно усиленная чокеровщиками, корчевала ус в глубь Чертова Языка, в намеченный в зимней вырубке узкий участок тайги с запасом в полмиллиона кубометров древесины, глубоко вклинившийся в непролазные топи Гнилой тундры; дни установились теплые и легкие, хорошо росла трава, и открытые солнцу поляны уже густо покрылись зеленью. И на этот раз, как всегда перед началом работы, сели отдохнуть и покурить, и Афоня сразу же снял с себя куртку, накрыл ею узелок с обедом; от непривычной работы тело за ночь не отдохнуло, в плечах и пояснице держалась тяжесть; против обыкновения он курил молча, затем достал напильник и стал вострить лопату. Васильев покосился на него, но ничего не сказал; отложив лопату, Афоня взялся за топор, поглядывая иногда на старую лиственницу, до которой они вчера дошли. Ее предстояло валить первой, и придется попотеть, потому что земля еще не отошла, в полуметре начиналась мерзлота, опять придется работать ломом. «Надо будет на зиму на курсы шоферов пойти, — подумал Афоня, — а то ведь так и подохнешь пешка пешкой, ничего, кроме топора, не увидишь. Сел себе за руль и поехал, все легче будет». Не ожидая, пока Васильев даст команду, он взял лопату, походил вокруг лиственницы, сначала счистил и отгреб в стороны слой старого мха, затем стал обкапывать толстые, темные корни, уходившие во все стороны; под бедным, на штык лопаты, слоем подзолистой земли показался промороженный песок, и Афоня, отбивая его от корней, рубил сверху вниз лопатой, как топором, надсадно и привычно при этом ахая; он скоро разогрелся, спина вспотела, и усталость в теле прошла; в однообразной и тяжелой работе был свой захватывающий смысл; Афоне сейчас хотелось поскорее свалить старую лиственницу, и он больше ни о чем не думал, да и думать было некогда, все уже, каждый свое, работали. Васильев тоже возился с пилой, пробуя, то включал, то выключал ее; подошел Косачев с топором и, примерившись, стал обрубать освобожденные от земли крепкие, смолистые корни, и топор при неудачном, пустом ударе начинал как-то по-особому, беспомощно и долго, звенеть. Отдыхая, Афоня навалился на черенок лопаты грудью и с тайным удовольствием глядел на рубившего Косачева и опять думал, что нужно обязательно попроситься у директора на курсы, и тогда он через год проедет по дороге, которая проляжет к Чертову Языку. И потом баба не будет так заноситься, шофер — это все-таки не чокеровщик. Он понаблюдал, как рубаха на спине у Косачева начинает темнеть, и, мысленно сказав ему: «Давай, давай, москвич», опять стал рубить и отбрасывать песок, стараясь опередить Косачева и не дать ему отдохнуть и от этого беззлобно про себя посмеиваясь. Незаметно прошло часа два, и все, кроме Васильева, распиливавшего поваленные вчера деревья, собрались в одном месте покурить, и, хотя Васильев и раньше Не всегда останавливался на перекур, сейчас Афоне не понравилось это, у Васильева в запасе всегда был крепкий самосад.