Петр Проскурин - Том 1. Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

— Я у тебя вот это возьму почитать, — сказал Афоня, протягивая увесистую пачку книг, и Александр, перебирая их, с интересом поглядев Афоне в лицо, с трудом удержал невольную улыбку; среди отобранного были «Житие протопопа Аввакума», «Театральный Париж сегодня».

— Протопоп-то зачем тебе, Афоня? Да нет, я ничего, бери, только не потеряй, книга-то не моя — Васильев дал посмотреть. Это уж действительно протопоп был, самого царя как хочешь обзывал, и бабы за ним бегали.

В окошко постукали, сдернув одеяло, Анищенко прижался лицом к стеклу и засмеялся.

— Видишь, за нами тоже бегают, кажется, девчата балуются.

— Ладно, вам бы только девки, — сказал Афоня, — давай лучше за стол. По посошку на прощанье, девки для вас найдутся, друзей берегите.

Выпив по последней, все отправились в клуб, киносеанс уже начался, и Александр, выждав время, выбрался из зала, ему не хотелось сидеть в духоте, возбуждение от встречи с ребятами проходило, и стало опять пусто; вот посидели, позубоскалили, а дальше опять то же самое, хоть в общежитие к ребятам переходи.

Запахнув легкое, короткое пальто, он остановился, идти было некуда. С берега тянуло сыростью, слышался шум ледохода; настроение совсем испортилось, когда он подумал о Васильеве, который ни с того ни с сего вдруг отказался прийти, а ведь после смерти матери сам предлагал жить вместе. Может, из-за этого обиделся? Надо как-то самому сходить, ведь никого у старика нет и не будет, и делить им абсолютно нечего. Да, впрочем, все это как-нибудь образуется; как жить дальше, вот что важно. При матери было все налажено и шло как-то само собой, задумываться особо и не приходилось, а теперь иной табак, оказывается, самое простое — это заработать сотни две, нужно еще уметь их истратить. Вот уже ни одной пары крепких носков не осталось и белья нет. Может, и в самом деле жениться? — подумал он, выходя на пустынный и темный берег, к штабелю старого, полусгнившего леса, сваленного здесь невесть когда и зачем и потом забытого. Отыскав место в затишье, он сел лицом к реке; редкие, проплывавшие мимо льдины иногда наталкивались друг на друга, раскалывались, и в пространстве над рекой непрерывно держался свой особый звук, какой-то осторожный, медленный шорох. И если раньше мысль о женитьбе проскочила как-то случайно и неожиданно и он подумал об этом с определенной долей насмешки, то сейчас, глядя на плывущие льдины, он опять вернулся к этой мысли, и она показалась ему не такой уж дурацкой; он вспомнил Галинку, и вдруг так ясно и подробно, что самому стало неловко и жарко; он расстегнул пальто, потянулся с каким-то долгим нечленораздельным звуком, смутившим его окончательно. Как-то ребята звали на второй участок, говорили, что там есть трое свободных баб, можно подбросить десятку и остаться на ночь; знать бы точно, где живут, можно бы смотаться, всего десять километров. Да, впрочем, и это не то, тут же подумал он, представляя, что придется говорить о деньгах, ну, принести бы там спирту, выпить вместе, другое дело. Гадость, гадость, сказал он с неожиданным отвращением; пожалуй, он все усложняет, вот тот же Афоня смотрит на это проще, рассказывает, если придется, без всякого стеснения. Это все оттого, что я пьян сегодня, решил он, а самое лучшее — это в самом деле жениться, взять Ирину, и сразу все наладится, станет на место. Но ему тут же стало окончательно нехорошо и стыдно оттого, что он именно сейчас подумал об Ирине; хотя он отрицал, была подспудная связь между мыслью о ней и тем, что он думал раньше.

И не хотел, а под вечер, возвращаясь с работы веселый и голодный, встретил Ирину, вернее, она сама вышла из калитки и сказала:

— Добрый вечер, возьми телеграмму. Тебя не было, я расписалась.

— Спасибо, — сдержанно сказал он, вспомнив вчерашнюю ночь и от этого смущенно хмурясь и вчитываясь в скупые слова телеграммы с большим, чем это надо бы, вниманием.

— От Генки Калинина, помнишь, — сказал он. — Так, ерунда, денег взаймы просит.

Сунув телеграмму в замасленный карман комбинезона, из которого торчал плоский гаечный ключ, и заметив ее взгляд, он добавил:

— Все на ремонте стоим, запчастей нет, заработка тоже. Что отец, скоро? Он там по этому вопросу должен хлопотать, — Александр посмотрел на нее тепло и открыто и тотчас опустил глаза; в конце концов после того, как он, пьяный, едва не замерз на дороге, а Ирина приволокла его домой, не мог же он не испытывать к ней просто чувства благодарности, и ему захотелось сказать об этом. Он спрятал в карман грязные, в ссадинах и порезах руки; улыбаясь, Ирина молча наблюдала за ним, Наискосок, на другой стороне улицы у магазина несколько человек о чем-то громко разговаривали. Гринцевич колот у своего домика дрова, высоко и сильно взмахивая топором; у конторы леспромхоза Раскладушкин копался у пожарного щита — летом пожарнику всегда прибавлялось работы. Увидел Александр еще и тайгу и далекие сопки с белыми снежными вершинами, а мысленно увидел еще дальше — года два назад он проехал по Игрень-реке до самого устья, до океана; тогда была самая пора осенних бурь, на берег наползали тяжелые непрерывные волны; он подумал, что сейчас океан, вероятно, другой, залитый солнцем, ленивый; он подумал, что ничего не знает, ничего не видел, только работа, лесовоз, трактор, вывезенные и стрелеванные кубометры, торопливые обеды у костров; и еще он понял, что совсем по-мальчишески волнуется; в нем почти с физической ощутимостью шевельнулась тоска по старым, простым и светлым отношениям с Ириной; он подумал, что она все время вдвоем с Косачевым, и у него сжались губы и потемнели глаза; он посмотрел на нее тяжело и пристально.

— Что это ты? — спросила она удивленно.

— Я люблю тебя, — сказал он неожиданно и для себя и для нее, каким-то чужим голосом, почти угрожающе, и увидел, что лицо у нее стало изумленное и растерянное, почти расстроенное; она беспомощно мяла свои пальцы, и ему мучительно хотелось взять их и поцеловать.

— Слышишь, я люблю тебя, — повторил он вместо этого угрюмо, сделавшись вдруг каким-то неуклюжим и неловким.

— Ну ладно, — опомнившись, сказала она тихо. — Пойду.

— Подожди, — остановил он, желая, чтобы она ушла, и боясь этого. — Как у тебя с экзаменами?

— Хорошо. Завтра последний, по физике. Зубрила всю неделю, а голова совершенно пустая, завалю, ох, завалю обязательно.

— Это всегда так кажется.

— Да, — отозвалась она неохотно, коротко оглядывая его, и оценивая, и настраиваясь уже полузатухшим, враждебным чувством неприязни к нему за старую обиду; больше всего она хотела бы сейчас уйти, но не могла этого сделать; после его неожиданных, даже каких-то диковинных слов между ними невольно установилась особая связь, и она чувствовала ее и не знала, как же ей быть дальше.