Петр Проскурин - Том 1. Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

— Медведь чертов, — сказал он с явным осуждением. — И куда торопится? Все равно все деньги не загребет.

— Помолчал бы ты, болтень, — возразил ему один из старых рабочих бригады Васильева. — Тебе деньги не нужны разве? У тебя вон семья, а ему зачем, солить их ему, что ли?

— К старости и начинают жадничать, вторую неделю без перекуров жмет. По десятке поденка, не меньше, и все мало. Что ему, тыркнул пилой — и дальше.

— Да ты зубоскалишь, Афоня, — сказал тот же рабочий сердитым тоном и с недовольным выражением на лице, которое показывало, что ему не в новость пустая болтовня Афони и что сам он не верит ни одному его слову. — Тебе без этого жить скучно.

— Все вы тут спелись, — сказал Афоня, — подумаешь, герои. Если все курят, почему ему не остановиться, что он из себя строит особую шишку?!

Откинувшись на спину, Афоня замолчал, глядя в небо и отдыхая; в конце концов он и сам не верил своим словам о Васильеве и втайне уважал его, как уважают в народе человека, умеющего не только пить, но и работать с полной отдачей; Афоне лишь не нравилось, что Васильев почти не замечал его, и если подсаживался поговорить, то больше к Косачеву; Афоня закрыл глаза от солнца, хорошо было бы сейчас подремать, да некогда, вот чего-то и пила у Васильева замолкла, и портянками воняет. Афоня скосил глаза, Косачев рядом переобувался, и Афоня отодвинулся подальше.

Был солнечный, тихий день, деревья вокруг еще не просыпались, стояли оголенные, с намокшей корой, и не слышно было птиц, для них еще не пришла пора. Афоня вздохнул, сел, вообще-то трудный участок попался, деревья стояли почти вплотную, свежие затесы, успевшие затечь желтовато-бледной смолой, терялись.

— Ну что, встали? — спросил Афоня, дождавшись, когда Косачев натянет сапоги, и тот молча кивнул и подумал, что из этого маленького человека, сложись жизнь иначе, получился бы неплохой офицер, очень уж любит, чтобы ему подчинялись, а ничего для этого нет, ни природной хитрости, ни образования, и вообще какой-то непонятный характер.

— Ты теперь лопату бери, — сказал Афоня, — а я рубить буду, поменяемся.

— Хорошо, давай, — согласился Косачев, подходя к лиственнице и поглаживая черенок лопаты давно успевшими загрубеть ладонями; приноравливаясь, он расставил ноги пошире, стал выдалбливать песок из-под витого, толстого корня, специально оставленного целым; под него в последний момент нужно будет подсунуть вагу и попытаться стронуть дерево.

Когда он пробил, наконец, мерзлоту и добрался до мягкого песка, ладони горели; для удобства нужно было согнуться или даже встать на колени, но он стыдился это сделать и продолжал работать в неудобном положении, и только, когда спина совсем занемела, он выпрямился, вытер лоб и поглядел вверх, на раскидистую и далекую крону дерева, и ему стало жалко.

— Хороша? — услышал он сзади веселый голос, оглянулся и увидел Васильева, тоже смотревшего вверх с легкой улыбкой.

— Хороша, — ответил Косачев.

— Ничего, лет двести стояла. Должна хорошо пойти, видишь, наклон есть. Скоро валить начнем. — И внезапно, не поворачивая головы, Васильев спросил: — Скучно?

— Откуда вы взяли?

— По глазам, скучные они у тебя. А может, трудно? Такая работа сразу не дается, по себе знаю, а втянешься — ничего, замечать перестанешь.

— Пожалуй, я уже и привык, — сказал Косачев. — Мне теперь хоть к геологам в пустыню песок копать.

— Вот и хорошо, — сказал Васильев неопределенно, и глаза у него были цепкие и холодные. — Да только мы часто, бывает, ошибаемся, думаем одно, а на самом дело выходит другое.

— Ну, я так думать давно разучился, — засмеялся Косачев, поглядывая на лопату, — я ведь сам для себя это определил, следовательно, хочу и пройти до конца.

— Может быть, и привыкнешь, — сказал Васильев с некоторым любопытством. — Уж не знаю, до конца или как, — это от тебя самого будет зависеть. А может, ты все это зря затеял, да что-то я не верю. Конечно, оно иногда тянет самому сделать кирпичи, попробовать, с чем это едят, только в наши времена бессребреники давно перевелись.

Ничего не ответив, а вернее, не найдя что ответить, Косачев взялся за лопату и стал опять подрубать и отбрасывать песок, он не заметил, как Васильев, глядя на его узкую и худую спину, коротко усмехнулся; Косачев не обиделся на Васильева, он лишь думал сейчас о его словах, считая, что в них есть своя доля истины и людям, подобно Васильеву, привыкшим просто работать и жить, его никогда не понять, да ведь и сам он, решив съездить к фронтовому другу отца, и не помышлял оставаться где-то в глухой тайге, у черта на куличках, работать вместе с лесорубами и жить. Все ведь и началось с долгого ночного разговора с Головиным; тот точно уловил его, Косачева, неопределенность и растерянность в жизни; ведь оба они даже рассмеялись, когда Головин вслух подумал о возможности поработать с год в леспромхозе, одуматься, отдышаться, перестать гоняться за миражами. А потом встретилась Галинка, а потом уже было стыдно бросать все и уезжать, да мало ли этих «потом». Но самое главное, самое решающее знал лишь он сам, он один, он прятал его от любого постороннего взгляда; это была только его боль, его ахиллесова пята. Это было особое честолюбие не просто какого-нибудь неудачника, а воинствующего; он бы мог стать художником, но у него чего-то не хватило; он мог бы написать хорошую книгу и даже пробовал, никому об этом не говоря, но и здесь его не хватило, а быть репортеришкой в газете…

Когда-то он сказал одной девушке, которую любил до сих пор, сказал будто бы в шутку, что настанет время и он завоюет мир, но это была далеко не шутка, он лишь потом понял, что завоевать мир не так-то просто.

Сзади звенели лопаты, переговаривались люди; Васильев еще раз оглядел дерево, крикнул, собирая к себе бригаду, и, когда все сошлись, он сказал:

— Давайте, хлопцы, попробуем, подтолкнем. Вырубите пару шестов покрепче да подлиннее, ну побыстрей, побыстрей ворочайтесь. Афоня, давай вагу, ну, подходи, взяли — раз, два! Еще — раз, два!

Навалившись грудью на вагу, Косачев все делал по команде, рядом с ним пыхтел Афоня Холостяк. Косачеву сейчас хотелось, чтобы эта лиственница, наконец, поддалась и свалилась, все уже порядком устали, но обкопанное, обрубленное со всех сторон дерево не хотело падать, стояло в яме, как в чаще, не шевелясь; Холостяк предложил пообедать, и все выжидающе смотрели на Васильева. Тот обошел кругом лиственницы.

— И ветра-то, как назло, нет. Давайте-ка, хлопцы, вилки… ваги, попробуем раскачать. Ну давай, навались, ну, раз, два! Взяли!

Дерево, вздрогнув, стало медленно крениться, потрескивая в корнях, и Косачев увидел Афоню, вышедшего на то самое место, куда должна была рухнуть вершина; в первый момент Косачев забыл даже вскрикнуть — Афоня только что был рядом и шепотком поругивался. Слизнув от волнения каплю пота с губы, Косачев растерянно глядел, как Афоня деловито застегивал штаны.