Петр Проскурин - Том 1. Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

Шум города обострял внимание и память; черноглазый мальчуган, игравший в песке напротив, оценивающе откровенно оглядел Головина с головы до ног и, не найдя ничего достойного внимания, вновь занялся своим делом. Головин усмехнулся, трудно поверить, когда-то и он был, таким. Прихватив полевую сумку, с которой редко расставался, он встал; по этой улице он впервые провожал девушку, смешно, право, было же такое невероятное время, и было ли оно? Теперь не то, и улицы не те, и потоки людей, и автомобили — совершенно другая жизнь.

Головин вышел на площадь Северного сияния, постоял у памятника жертвам интервенции: это был каменный обелиск, сделанный в виде гигантского языка пламени, на мемориальной доске среди прочих имен значилось:

«Головин Иван Васильевич — 1891–1921 гг.».

Как-то машинально, без всякого волнения он, произнося имя отца, снял фуражку, постоял под солнцем, пытаясь вспомнить хоть что-нибудь из своих отношений с давно ушедшим человеком; в небе были редкие облака; из раскрытых окон ресторана неподалеку доносилось назойливое дребезжание джаза, и он недовольно сдвинул брови. Легкая и стремительная скульптура уходила высоко вверх; в красноватом, искристом граните не чувствовалось холода и тяжести камня, словно, слившись в каменном пламени, рвались в небо давно отзвучавшие жизни, а город вокруг независимо и хлопотливо жил, шумел, деревья стояли зеленые и яркие. Головин вернулся к перекрестку, где он заметил старуху с цветами, но цветов уже не было; он увидел пустую корзину; старуха собиралась уходить и, недоверчиво оглянувшись на него, продолжала тщательно пересчитывать засаленные бумажки, выставив согнутую временем спину. Головин подумал и направился к реке, стоял и смотрел, как бились о гранитный берег волны, как моторные лодки и катера бороздили поверхность реки во всех направлениях. Ах ты, старина, старина, сказал он себе, дряхлеешь ты, видать, куда это годится?

На набережной было много отдыхающих, шумели мальчишки; студенты, готовясь к экзаменам, дремали под весенним солнцем над раскрытыми учебниками, шутили, дурачились. Головин отыскал свободную скамейку над самой водой; опять пошли воспоминания, обрывки мыслей, неясные образы, словно стертые медяшки. Детство, очень раннее детство, выщербленный, старый кувшин с неизменным квасом, который разбила младшая сестренка, вскорости после этого умершая. Скарлатина. Потом были стройки и войны, и годы шли, шли.

Такое настроение у него редко бывало, словно взошел на какую-то гору и далеко открылось пространство, с оврагами и ущельями, с болотами, буреломом, там вот утопал, тут споткнулся, а здесь бежал во весь дух — решалось что-то важное, замыкался еще один круг в его жизни, он чувствовал. А вокруг между тем вечерело, солнце садилось, в реке дробилось, растекаясь, отражение заката. Становилось прохладнее, но уходить не хотелось. Мимо по реке прошел, методично вскрикивая, буксир. Люди рвутся все к вершинам — в работе, в искусстве, в жизни, в любви, но доходят немногие, очень немногие. Он, например, никуда и ни в чем не ушел, а было все: борьба, любовь, и дочь, и работа, шел, шел по какой-то пустыне, припал пересохшими губами, а воды — несколько капель, воды нет, для него не хватило. Нет, старина, усмехнулся он скупо, нельзя позволить такую роскошь — жалеть себя, легко искриться и подавать надежды в двадцать лет, попробуй остаться сильным в пятьдесят, имей мужество не жалеть себя, когда все кругом считают тебя неудачником. Уходит любовь, вырастают и уходят дети, и только не может уйти любимое дело, оно придает силу и веру, смягчает самые жестокие удары; кажется, человеку больше не встать, но оно, это серое, бесцветное, до отвратительной скуки подчас надоевшее дело, все куда-то зовет и зовет и не дает остановиться и скиснуть окончательно.

Заставив вздрогнуть, с проходившего катера прокричали:

— Эй-эй, на берегу! Васенкин! Отдавай, зануда, концы, чего рот раскрыл-то, разиня?

Люди для приема машин добрались до Северогорска лишь через неделю, приехали Иван Шамотько, Архипов, Анищенко, Афоня Холостяк, Косачев, который приехал за свой счет, по разрешению мастера участка, питающего некоторую слабость к нему, как к человеку из столицы, да еще живущему под одной крышей с директором. В Северогорске бывали все, кроме Александра, но и Анищенко и Косачев снова отметили про себя своеобразную красоту города. Они подъезжали к нему вечером; сумерки сгущались над широкой гладью реки, гирлянды огней рассыпались по сопке Безымянной, у подножия которой распластался Северогорск, и, забыв обо всем, Косачев любовался скупыми и чистыми красками вечера и пытался представить их на холсте.

Катер шел ходко; обрывистый, скалистый правый берег убегал назад, в ночь, завеса огней все шире обтекала местность впереди, казалось, что гигантская птица, голова которой — острая темная вершина сопки, раскидывает крылья все шире.

— Вот простор-то где, — сказал Александр, и Косачев, не поворачивая головы, кивнул, на душе у него было тревожно, словно в предчувствии близких перемен, порой казалось, что стоит протянуть руку — и коснешься чего-то необходимого, очень долго ускользавшего. Он старался не думать о Галинке, разрыв с нею и ее неожиданный отъезд больно задели его самолюбие; он не привык зависеть от кого-то в таких вопросах.

Все шире и ярче наплывали огни города, становилось совсем темно; Александр, примостившись на ящике рядом с Косачевым, тоже молчал и пытался представить себе встречу с Головиным, как-никак отец Ирины, думал он, и будь жива мать, неизвестно, как сложились бы их отношения, но жизнь решила рассудить по-своему. Конечно, Головин умный человек и не станет ворошить прошлое, нужно с ним держаться просто, утрата иногда связывает крепче, чем все приобретения, недаром Головин так часто приходил зимой и они целыми вечерами сидели и разговаривали. И была так нужна по-мужски, по-отцовски даже скупая сдержанность Головина.

Анищенко пел себе под нос тягучую, грустную песню о девушке, которая пошла по грибы и встретила молодого охотника, тот обманул ее, и она повесилась в том же лесу, где он соблазнил ее.

Шамотько слушал, слушал, дергая себя за усы, потом не выдержал:

— Ну и воешь ты, Мишка, як волк в святки. Аж сумно робыться. Смолкни, а то в ричку кинусь, тебя же засудят.

Все засмеялись; на палубе уже чувствовалось начало конечной суеты; кто-то отыскивал свои вещи, один из матросов передвигал ящики, отчего-то слетело с крюка пожарное ведро и покатилось, гремя, по палубе, и капитан, высунувшись из рубки, строго выговорил за это матросу и стал следить за берегом, с которым у него тоже были связаны свои дела и надежды.

У дощатой, неширокой пристани их встретил Головин: места в гостинице были заказаны, всех поместили в большой общий номер. В их распоряжении было два вечера, и они после долгих рассуждений и споров на второй день собрались в театр, и лишь Афоня Холостяк наотрез отказался.