Петр Проскурин - Том 1. Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

— Знатно, — громко сказал Шамотько, не стесняясь. — Чем же он питается, та его в жиночье кольцо можно насквозь прошмыгнуть. Ах, бес, ах, бес, без костей совсем.

Менялись костюмы, менялся облик артиста и танцы, оставалось напряженное внимание зала; точный, скупой рисунок переносил зрителя из Индии в Аргентину, в Испанию, Мексику; наконец конферансье объявил, что Махмуд Эсамбаев закончит свое выступление танцем «Автомат». По залу прошел легкий шорох, когда из-за кулис показался тонкий элегантный мужчина во фраке, цилиндре, с лицом-маской; сломившись надвое в поклоне, он гибкими, эластичными, точно рассчитанными движениями, острыми зигзагами заскользил по сцене, и Косачев подался вперед. Это была кричащая пародия, созданная подлинным вдохновением: по сцене бескостно двигался двадцатый век, вобравший в себя тысячелетнюю танцевальную культуру человечества и извративший ее из вольной свободной радости в скрупулезный механический расчет, из прославления силы и здоровой красоты — в точную, бездушную автохматику. Артист физически передавал ощущение геометрических пропорций, это шло в разрез с линиями человеческого тела, было талантливо и страшно, человек на сцене кому-то грозил слабой, иссохшей рукой, и это выглядело отвратительно и жалко. Застывшее маской, густо загримированное, худое, бескровное лицо, а тело было все в механическом изломе патологии; бескостный, резиновый человек бессильным, заученным жестом выбросил вперед руку, сделав пальцы в форме пистолета, и внезапно окаменел.

— Ах, сукин сын, — мотнул головой Шамотько, подскакивая в кресле и помогая своему восторгу громким стуком тяжелых сапог о паркет, и за ним грохнул зал, и на галерке завопили:

— Эсамбаев! Браво! Эсамбаев!

В гостиницу возвращались весело, и только Косачев молчал; может быть, лишь он один понял, какое безжалостное и страшное обобщение удалось передать артисту в одном танце, но он опять думал, что в той жизни, которую он узнал за последнее время, так не бывает и что в этой пародии есть глубинный смысл; очевидно, в мире происходил какой-то новый моральный сдвиг, и артист уловил его не только как художник, но и как мыслитель, и оттого его немые движения волновали.

Дежурная вручила им ключ от комнаты.

— Загулял наш Афоня, — с некоторым недоумением сказал Шамотько; никто не обратил внимания на его слова, все хотели есть и, не сговариваясь, стали выкладывать на стол что у кого было.

Афоня вернулся только на другой день утром, Александр видел, как он, стараясь никого не разбудить, прокрался к своей койке, разделся, заскрипел пружинами, повернулся к стене и жалобно вздохнул. Днем, когда стали грузить тракторы на баржу, он отмалчивался, но под вечер, перед ужином, отвел Александра в сторону и попросил:

— Дай десятку, Сашка, выручи.

— Что? — удивленно переспросил Александр, и Афоня, сделав злое лицо, сумрачно махнул рукой, Александр, не говоря больше ни слова, отсчитал ему три десятки.

— Возьми.

— Стерва! Ах, стерва! — взорвался Афоня, разглядывая деньги и недоуменно покачивая головой. — Из-за каких-то бумажек потерять совесть и человека искалечить, — он распахнул ворот рубашки, показывая багровые кровоподтеки на груди, и тут же, подняв глаза и увидев лицо Александра, жалко сморщился и попросил:

— Не говори ребятам, Сашка, еле выбрался. Пойдем, говорит, ко мне — такая длинноногая стерва, а там у нее двое — морды во-о, шире колеса на газгене, я было в окно сунулся, так один, как куренка, за ногу меня сдернул, я его лапу до сих пор забыть не могу, в дрожь кидает.

— Вчистую? — спросил Александр, с трудом удерживая прыгающие от смеха губы.

— Хоть шаром покати, — сказал Афоня. — И это мои трудовые, горб за них гнул. Ну и несознательные элементы! Хоть десятку, говорю, оставьте, мне же до дому нужно добраться, куда там, зверье такое…

— Ну уж — сознательный! Дома жинка, а ты юбку увидел и очумел. Послушай, может, в милицию заявить, ты же хоть примерно знаешь, где бродил?

Морщась, Афоня отвернулся, засопел.

— А ты подумал, что моя Маруська скажет? — спросил он. — Какая мне жизнь потом предстоит на этом свете?

На следующий день благополучно погрузились и утром отошли; город еще спал, над водой стлался ядовитый белесый туман. Александр купил Ирине подарок — пушистый вьетнамский джемпер, припрятал его подальше, увидят, начнут точить языки, ничем ты от них не отбояришься.

Было прохладно. Путь предстоял долгий, почти двухнедельный; хозяйственный Шамотько предложил столоваться вместе, устроить на одной из барж общую столовую. Афоня, немного повеселевший и успокоившийся, тут же встал:

— А ты за повара, хохлы вкусно стряпают, я у Гоголя про галушки читал.

— Отощал? — не остался в долгу Шамотько. — Як мартовский кот? Вот бы не подумал, и росту вроде не великого, а прыти хоть отбавляй.

Для большего веселья плыть решили на одной барже; натянули между двумя тракторами брезент на случай дождя и завалились досыпать в трюм, стащив в одно место найденные порожние мешки и брезенты. Подтолкнув засыпавшего Афоню, Анищенко невинно вздохнул:

— Кралю бы твою сюда, Афоня, ту самую…

Тот сразу сел и, уставившись на Анищенко злыми маленькими глазками, отчеканил по слогам:

— Ка-тись ты к чер-ту вместе с ней и с ее родней до двенадцатого колена. Ты еще сосунок и таких дел понять не можешь. Ясно?

— Ну как не понять… — сказал Анищенко и, мирно улыбаясь, спросил: — А ты чего злишься? Взорвешься — вся Северогорская область сгорит. Смотри, осторожнее. По теории Эйнштейна, в каждом грамме твоего тела двадцать восемь миллионов киловатт-часов энергии.

Афоня равнодушно выслушал, махнул рукой:

— Дурак твой Эйнштейн, может, он и все миллионы высчитал, а дошел он до того, чтобы в бабе киловатты подсчитать? А от этого на земле все несчастья.

— Эйнштейн — великий физик, Афоня, — засмеялся Анищенко. — Это его так называемая «полная энергия, связанная с массой покоя».

— Ну и что? Подумаешь, «великий», «энергия»! Ты меня не пугай, я и помудренее слова знаю. Великий… А я, может, великий лесоруб! Писатель великий, да ученый, да еще какая оса — ногу задерет повыше, а ей сейчас — бух! — премию в сто тысяч! Смотрел в кино, знаю. Небось никто не скажет: великий землекоп! Или там слесарь… Грамотные! Если грамотный, валяй в Москву, чего тебе здесь делать? Все теперь грамотные, оттого и хлеба вволю не стало. Пахать да сеять некому, все в разные физики ударились.

— Не туда гнешь, Афоня.

— Туда! — Афоня упрямо выставил подбородок. — Я — великий, вон он, он… ну и ты немножко. — Афоня оглядел Косачева. — И тот, кто землю пашет. Не будь нас, все бы они подохли, великие ваши.

— Понадобится, он твою работу сделает, а ты…