Петр Проскурин - Том 1. Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

— Рвет, чертяка, як клещами рвет, затягивает.

Незаметно наступил полдень, небо очистилось, ветер стих, и река успокоилась; опять наступила очередь Александра.

— Может, прекратим? — спросил Головин неуверенно.

— Чего там, сколько труда потратили, Трофим Иванович, — сказал Анищенко, кстати, вспоминая известную истину о героизме и трусости, бытующую со времен Суворова, что герой умирает один раз.

— Герой с тебя, — досадливо дернул усами Шамотько, недовольный болтовней в трудную минуту.

Несколько раз глубоко вздохнув, Александр взглянул на далеко черневший левый берег и, уже заранее съеживаясь от холодной зеленоватой воды, шагнул через борт, придерживая тяжелую железную болванку на поясе одной рукой и конец троса другой. Сравнительно скоро он добрался до буксирного крюка и схватился за него. Подводная струя рвала в сторону, и Александр боялся отпустить крюк; он стал подтягивать трос к себе, трос не поддавался, и, освобождая вторую руку, Александр зацепился за что-то ногами. Подтянув трос, он закрепил его и сам удивился легкости, с которой все удалось сделать. «Ну вот…» — радостно подумал он, торопливо отстегивая пояс с грузом, — запас воздуха в легких кончался, и начинало звенеть в ушах, а потом вдруг тяжелая и зеленая толща воды вскипела белой пеной, и Александр почувствовал ее непомерную тяжесть. Он почувствовал, что его правая нога зажата, зажата накрепко, намертво, чем-то твердым и холодным; извиваясь, он попытался дотянуться до нее руками и уже коснулся скользкого, холодного бревна, но пальцы сорвались, и течение легко оттолкнуло его в сторону, ударило о гусеницу, заломило, перегнуло в поясе, сильно прижало лицом к тракам. Холодея от догадки, обо всем забывая, он ринулся вверх и закричал от резкой боли в хрустнувшей щиколотке, в горле оказалась вода, и он зажал рот последним бессознательным усилием. Вода рвала его тело, все плотнее заталкивала между бревном и гусеницей, руки вяло скользнули по металлу, в легких уже не было воздуха, и глаза от усилия набрякли, он еще раз ощутил тяжесть реки, не было больше сил держаться, и потом вода показалась ему тайгой, какой-то шелест прошел кругом, и он обмяк, но затем еще раз дернулся, хотел закричать и не смог.

Иван Шамотько, облизывая мокрые усы, с недоверием дернул веревку, привязанную к поясу с грузом, — она неожиданно легко подалась и пошла вверх; пока Шамотько рассматривал ее обтрепанный конец и соображал, Головин нервно сорвал сапоги и бултыхнулся за борт; никто не успел опомниться. Афоня стал стаскивать сапоги, кувыркнулся в воду Шамотько, по-спортивному легко прыгнул, почти не шевельнув лодки, Косачев, и круги от него, сплющенно расходившиеся по воде, тотчас стерлись течением.

Перегнувшись через борт, Афоня замер, глядя в зеленоватую воду, шли секунды, ему казалось — часы; он позвал шепотом:

— Сашка…

И, не в силах выносить больше томительного ожидания, заставив вздрогнуть гребцов, простуженно прохрипел:

— Са-ашка!..

С проходившего мимо сплавного катера в рупор весело крикнули:

— Что там у вас случилось, эй, водолазы?

Впервые за последние годы Васильев блаженствовал, он словно открыл для себя некий закон, давший ему теперь свою особую точку опоры, он словно открыл, что жил, оказывается, как раз последние годы хорошо и правильно и все, что было в молодости и потом, когда он рвался все куда-то выше и дальше, все это была ложь, но без этой лжи нельзя было понять того, что он понял сейчас; конечно, он понимал, что в его рассуждениях были свои изъяны, жизнь огромна и богата, и его принцип жизни, может быть, годился только для него одного, но от этого он не переставал быть опорой и твердью, его судьба и не могла сложиться иначе, у него был неуживчивый и скверный характер, он всегда любил хоть в чем-нибудь от других отличаться, оттого, верно, когда ребята в институты шли, он в военное училище поступил; у него от чрезмерной гордости многое в жизни шло вперекос, у него это как болезнь. Раньше он как-то неохотно возвращался домой, теперь с нетерпением ждал каждый раз конца работы, чтобы сесть к столу, а при первой же возможности взял отпуск. В поселке посмеялись над его новым чудачеством и забыли, только женщины, обсуждая у колодца поселковые новости, вспоминая иногда о нем, сокрушенно качали головами: пропащая жизнь. Он хорошо знает и об этом и ни на кого не обращает внимания; он лучше любого другого знает, что вся его затея — это чепуха и никому никогда не будет нужна, но он знает и другое, ему было просто необходимо сейчас то удивительное чувство равновесия, которое появлялось у него, когда он садился за стол, исписывал массу бумаги, нервничал, сердился, а затем, перечитав на другой день, шел к плите и задумчиво следил, как бумага начинала чернеть, заворачиваться по краям, вспыхивала. От этого он чувствовал какое-то болезненное удовлетворение; он не бумагу сжигал, а еще один кусок своей жизни.

Однажды к нему зашел Косачев, стал рассказывать о поездке в город, и он, услышав о случае с Александром, невольно вскочил, схватился за фуражку.

— Вы не волнуйтесь, — остановил его Косачев. — Он сегодня к вечеру из больницы выпишется, ничего серьезного, перепугался основательно.

— Нет, каков? — с некоторым удивлением сказал Васильев, расхаживая из угла в угол. — Даже никого не прислал сказать. А ведь ничего серьезного и не было, поговорил как-то с ним откровенно. Мол, бегать бы тебе да бегать за маткой.

С любопытством осматривая жилище пустынника, как он назвал про себя Васильева, Косачев отметил вдруг, что все вокруг как-то не вяжется с обликом хозяина, с его грубоватой сутулой фигурой, с его широкими ладонями рабочего — на столе была россыпь ручек и карандашей, на полках, приделанных в самых неожиданных местах, прямо на полу в одном из углов — груды книг. У двери, непонятно почему не на кухне, висели на гвозде рабочие брюки с неумело наложенными заплатами, из-под них высовывались стволы ружья, чуть посеревшие от пыли. Еще больше Косачева удивлял выбор книг, с большинством из них он был не знаком: история, философия, политика, сочинения Ленина, Мирабо, из-за индийских «Вед» выглядывал голубой корешок Станислава Лема, Шолохов, рядом увесистый том «История Великой Отечественной войны 1941–1945 годов», «Золотой осел», «Крушение», Лукреций и Фрейд… Этого Косачев знал, одно время его интересовала теория подсознания, фрейдовское объяснение истоков творчества.

— Ну ладно, — сказал Васильев, продолжая мерить тесную комнату. — Я схожу к нему завтра, а теперь ты меня прости, пожалуйста.

Он с непонятной торопливостью протянул руку; на мгновение взгляд Косачева задержался на беловатой впадине чуть выше кисти.