Петр Проскурин - Том 1. Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

— Тебе помочь? — спросил Васильев. — Давай что-нибудь сделаю.

— Ничего не надо, сиди отдыхай, — весело сказал Александр; он принес миску с огурцами, стараясь не шуметь, осторожно вытягивая больную ногу, опустился на стул и стал чистить селедку, и по комнате пошел пряный, приятный запах.

Александр, не поднимая головы, спросил:

— Слышал, Павлыч, кета пошла вчера… Говорят, Раскладушкин сорок три штуки привез, хочет балык делать. Нам бы тоже с тобой на зиму не помешало бы, нога у меня, видишь, уже действует.

— Можно, — сказал Васильев, — в самом деле, что-то мы с тобой обленились. Надо завтра вечером сеть починить, я ее с год не просматривал. Коптильню надо наладить, корья припасти.

— Да я помогу, — сказал Александр, ставя на стол дымящуюся, рассыпчатую картошку. — Вместе будем делать, знаешь, я от безделья опух. Хорошо, ребята не забывают. Вчера всей бригадой завалились с работы, дров наготовили, воды натаскали, Афоня хотел коллективно стирку затеять, — Александр засмеялся. — Пришлось отговаривать, я тетке Ульяне отдаю стирать, банщице.

Нескладный, в накинутом на нижнюю рубашку пиджаке, он придвинул к себе тарелку, у него был хороший аппетит, и он ел много и долго, не замечая доброго взгляда Васильева, затем о чем-то задумался, и Васильев сказал себе, что вот такие простые и по-детски ясные лица бывают у людей, когда они остаются наедине, и ему было хорошо от этой мысли; он неловко повернулся, толкнул ногой стул, и Александр, встряхиваясь, с полувопросительным, полунасмешливым выражением лица попросил дать ему закурить махорки.

— Прости, Павлыч, — сказал он затем. — Мы вот здесь о рыбе говорили, а я стихи недавно прочитал, забыл автора. Не то башкирский, не то татарский поэт, пишет о человеке, который шагает по звездам, и они похрустывают под его ногами, как галька. Правда, здорово?

— Правда, — согласился Васильев.

— Каждому своя дорога определена, ну и топай себе на здоровье.

— Учиться тебе надо, Сашка.

— Может быть, и надо, я сейчас не о том. Косачев говорил, что ты пишешь что-то такое… правда?

— Не знаю, разговор этот нестоящий. Так, баловство. — Помолчав, Васильев отчего-то оживился и спросил: — Помнишь, я тебе о своей жизни поведал, так сказать? Тогда мне все равно было, а потом я чуть язык себе не вырвал, я же до сих пор помню твои глаза. А я к тебе привязался, еще к мальцу, мне хотелось счастливой жизни для тебя, Сашка. После увидел, что опасаться мне нечего, но тут началось другое. Ты понимал меня, старался что-то сделать… и жалел.

— Брось, Павлыч, с чего это жалеть тебя?

— Подожди, давай уж начистоту, Сашка. Жалел, милый, жалел, и я чувствовал, как ты уходишь, тебе со мной тягостно стало. Ты начинал все больше говорить о Головине, о Косачеве, пожалуй, тебе еще не понять, когда уходит последний близкий человек. Он и рядом, и нет его.

— Но ведь я…

— Не надо, Сашка, ничего не надо говорить. Оно по-разному бывает в жизни. Плохо мне все это время было, никто мне не верил, пьяница, пропащий человек. А тут ты подвернулся, забавный ты был маленький, многое мне напоминал. В молодости мы все о детях не думаем, собой заняты, это потом, к старости, приходит. Ведь если с человеком все и обрывается, то зачем же тогда все в жизни? Нет никакого оправдания. И писать я начал от тоски, да ведь что из этого толку. Косачев меня смутил, у него какой-то свой прицел, по-моему, был. Он из особой породы, для него все остальные — глина, сырец, а сам он господь бог, нужно — пожалуйста вам, Адам готов, а захочет — Еву замесит.

Движением плеч Александр сбросил с себя пиджак, неловко похромал по комнате и, наконец, остановился, привалясь спиной к стене.

— Да ведь какой ты все толк ищешь? — спросил он. — Нравится — значит, и делай, что значит толк?

— Ты добрый, Сашка, — сказал Васильев, улыбаясь. — Может, ты и говоришь что думаешь, да ведь в другом беда. Ты знаешь такое слово — «графоман»? Не знаешь? Я так и думал. Графоман я, Сашка. Сколько их, графоманов, на свете… Хочу, да не смогу, понимаешь? И никогда у меня не получится, от тоски все это, эх ты, Александр Македонский… Не надо, ничего не надо. У меня, Сашка, хороший вкус на это дело, я ведь Толстого от корки до корки знаю. Я, брат, и над Достоевским плакал в свое время. Ты до таких материй еще не скоро дойдешь.

— Не знаю, отчего ты на Косачева так взъелся, — сказал Александр. — Что тут особого, может, он ничего и не думал. Ты много знаешь, много пережил, вот и заинтересовался.

— Вот уж не хватало мне свою жизнь наизнанку вывернуть перед равнодушными глазами, — быстро сказал Васильев. — Да и не верю я, что из этого что-нибудь сделать можно, и Косачеву не верю, что он может. Вот я напишу и сожгу, напишу и сожгу. Скорее всего и Косачев, конечно, не думал так вот поживиться за мой счет, да я уж теперь осторожный с людьми, ну их к богу, Сашка! А может, я этим делом сам себя хочу вокруг пальца обвести, почем я знаю? Ну, ладно, ладно, ты меня не слушай, я тебе тут наговорю семь верст до небес, и все лесом. Завтра сеть посмотрю — и за рыбой.

— Договорились, — сказал Александр тихо, и потом разговор у них был о мелочах, и они засиделись допоздна. И, проводив Васильева, проходя темным коридором назад, Александр прежде, чем войти в комнату, остановился в мгновенном напряжении, показалось, что за ним кто-то следит, ему даже послышался неясный, осторожный шорох, и он, рывком распахнув дверь в комнату, постоял, сдерживая дыхание, и начал раздеваться, пересиливая себя, и насвистывая песенку про кота, и уже посмеиваясь над собой.

Комната полнилась шорохами; он засыпал, просыпался, опять начинал дремать, ему приснилась Ирина, затем Васильев, затем никогда не виданная, залитая солнцем Москва, над которой на широких самодельных крыльях летал почему-то Афоня Холостяк; утром, открыв глаза, он долго лежал, вспоминая вчерашний приход Васильева и разговор с ним, но у него и весь этот день и позже, когда он уже свободно ходил по поселку и ездил с Васильевым ловить кету, сохранялось неприятное ощущение от разговора с Васильевым, но потом он об этом забыл.

В последний июньский день в Игреньске состоялось рабочее собрание, которое пошло непривычно и шумно сразу после речи представителя из треста Николая Николаевича Кузнецова, в которой он сжато и твердо обосновал необходимость увеличения плана лесозаготовок, прошелся по недостаткам, взволнованно, но достаточно сдержанно рассказал о начавшемся движении бригад коммунистического труда. Светлея глазами и улыбкой, он с воодушевлением призвал игреньцев поддержать славный почин страны и закончил под одобрительные, дружные хлопки. Довольный удачным выступлением, он, обтирая вспотевшую лысину клетчатым платком, неодобрительно косился на густо дымящий зал; ему удалось виртуозно обойти стороной все вопросы, касающиеся мероприятий по лесовосстановлению, и он с доверительной доброжелательностью поглядывал в сторону насторожившегося Головина, который ничего, конечно, не знал о договоренности Кузнецова с Почкиным не затрагивать на собрании спорных вопросов; сам Кузнецов не был уверен в поддержке обкома, и поэтому Почкин обещал уклониться от выступления.