Петр Проскурин - Том 1. Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

Галинка слушала молча, не прерывая, затем осторожно спросила:

— Говоришь, ничего серьезного?

— Не беспокойся, растяжение сухожилий.

— А я и не беспокоюсь, что он мне. Вот пойду к вам в бригаду чокеровщицей, я уже с мастером договорилась. Что мне беспокоиться? Буду коммунизм строить да вас любить.

— Галинка…

— Ну что Галинка, что Галинка?

— Дай же сказать…

— Сказать! Что ты можешь сказать? Сидишь — хоть бы нарочно обнял, камнем бесчувственным сидишь.

Все-таки приловчившись, Васильев бесшумно сполз на землю, помедлил и, ступая на носках, полусогнувшись, тихонько отошел от забора, скрылся в дверях.

На первый взгляд ничего серьезного не произошло, все честь честью, успели вовремя, откачали, но это казалось со стороны, другим, посторонним, только не ему самому. Потолок был в мелких-мелких трещинах, из распахнутого, затянутого марлей окна доносились шумы улицы: стук топора, гудки машин, детские голоса. Все было как прежде — руки, спина, ноги, и нога заживает, опухоль спала. Но странное дело: не возвращалось ясное, безмятежное настроение, владевшее им со времени последнего разговора с Ириной и теперь сразу исчезнувшее. Очнувшись на берегу и придя в сознание, он стал бояться, не смог спокойно смотреть на воду, впервые он подумал о смерти. Это было мучительное, неприятное чувство, не исчезавшее и во сне, потому что ему теперь часто снились Игрень, какой-то зеленый, холодный ветер и волны. Они мчали его, как щепку, затягивали вглубь, в непроходимые скользкие и липкие заросли, и он, начиная захлебываться и задыхаться, просыпался в трудном поту.

К нему заходили ребята — Афоня, Анищенко, Косачев, Ирина. Александр особенно ждал ее прихода, ждал нетерпеливо и сильнее, чем прежде, и она тормошила его, много смеялась, а он не находил слов, и смущался, и, вероятно, поэтому с облегчением встречал ее короткое «до завтра, Саша».

Впрочем, у Ирины всегда находился предлог остаться, и он никогда не прекословил, брал палку и выходил с ней на улицу; он почти точно угадывал время, когда она должна была прийти, и уже заранее начинал волноваться и готовился; она становилась ему все необходимее; вот и сегодня, ожидая ее, он взглянул на себя в зеркало, достал и надел чистую рубашку и вышел на улицу с легким и приподнятым настроением; он увидел ее издали и глядел на нее не отрываясь; она подошла, села рядом, и он, нащупав ее руку, слегка пожал.

— Я тебе пирожков с мясом принесла, — сказала она, — и роман Олдриджа, говорят, хороший. Что-то о войне. Отдай, пожалуйста, мою руку.

— Нет, ни за что, — сказал он.

— Послушай, Саша, — сказала она, — тебе не кажется, что я тебе иногда мешаю? Ты не обижайся, я давно хотела сказать об этом. Ты почти не слушаешь, о чем я говорю.

Подняв голову, он взглянул с недоумением и заметил, что ресницы у нее чуть вздрагивают; он хотел обнять ее и не смог. Опоздай Головин на несколько минут, подумал он, и не видать бы ему этих темных вздрагивающих ресниц, не слышать голоса, ее голоса, и не было бы этой теплой и послушной руки, она увидела нежность в его глазах.

— Ты знаешь, Галинка Стрепетова вернулась, опять здесь будет жить, — сказала она небрежно, напряженно глядя перед собой, туда, где тайга сливалась с небом.

— Да? — переспросил он подчеркнуто безразлично, сильнее сжимая ее руку, и ему и в самом деле было все равно, вернулась ли Галинка или нет, да и вообще есть ли она на свете; она ушла из его жизни, ничего не оставив, и теперь он сам видел, что их свел случай и Галинка была далеким прошлым, и ему не хотелось о нем вспоминать.

— Тебе по дому не требуется что-нибудь сделать, Саша?

— Требуется. Отнеси пирожки на стол, — попросил он и встал, ожидая.

— Хорошо, если тебе так хочется, я их отнесу, — сказала Ирина и пошла впереди; в доме было прохладнее, и она, положив кулек с пирожками и книгу на стол, помедлила и, хмурясь слегка, села.

— Я к тебе завтра попозже зайду, — сказала она, — мне обед на лесосеку везти. Чем ты вообще питаешься?

— Духом святым, — засмеялся он. — Можешь заглянуть в шкаф, вчера Афоня притащил медвежий окорок, могу половину пожертвовать.

— А он не испортится?

— Копченый, Афоня сам делает, в этом он мастер.

— Давай, — засмеялась она, и он, стараясь идти ровнее, достал из шкафа твердый, пахучий кусок медвежатины килограммов в десять, тарелку и нож и стал нарезать мясо, которое в равных, тонких ломтиках сразу меняло цвет, из темного становилось розоватым, как бы наполненным тусклым светом.

В окно были видны цепи сопок и дымящийся двухголовый вулкан. Ирина подумала, что они видят эту картину чуть ли не каждый день, и она им никогда не надоедает.

— Ты очень изменился после поездки, Саша, — сказала она, сдвинув густые темные брови. — Если бы я тебя не знала раньше… В самом деле, словно другой человек.

— Не обращай внимания, пройдет.

— Ты иногда кажешься мне старым-старым.

— Вот как, — Александр невольно рассмеялся и сразу же оборвал. — Знаешь, мне думается, человек действительно сложная штука, — сказал он медленно. — Он, понимаешь ли, кажется, вынужден порой сталкиваться с необъяснимым, даже стараться понять не стоит, все равно не поймешь.

— Что же это? — негромко спросила она, притрагиваясь к его руке.

— Ты только не смейся, — попросил он, пристально рассматривая ее тонкие сильные пальцы. — Простая и дикая вещь… понимаешь, смерть.

Сказал и почувствовал легкое, теплое движение ее руки.

— Я понимаю, — не вдруг отозвалась Ирина, глядя на него, и у нее были какие-то странные, далекие глаза, и ему показалось, что он уже хорошо знает этот строгий, немного грустный взгляд, что он встречал его много-много раз с тех пор, как помнит себя.

В этот же день в сумерки пришел Васильев, весь пропахший махоркой, неторопливый и какой-то помолодевший. Александр никого больше не ждал, готовил ужин, и в темном прямоугольнике двери фигура Васильева выросла бесшумно; выпрямившись, Александр запрыгал к нему на одной ноге.

— Павлыч… Пришел? — спросил он с плохо скрытой радостью. — А я думал — сердишься. Словно колдун: раз — из ничего и явился. Проходи, проходи, ужинать будем. Честно говоря, соскучился по тебе. Ну, здорово.

— Здравствуй, Сашка, здравствуй, зачем же на тебя сердиться, я этого не люблю. Хромаешь, чертушка?

— Это для важности, а так ничего. Страху я, правда, натерпелся, под водой-то схватило за ногу… Корягу притащило невесть откуда. Жуть… Садись, Павлыч, я пока поесть соберу.

— Ладно, ладно, не обращай внимания, сяду. Я к тебе просто так, на огонек по старой дружбе.

Васильев тронул порезанный во время бритья подбородок и подумал, что давно здесь не был, с тех пор, как не стало хозяйки; тяжело было приходить в запущенные углы, сразу напомнившие бы еще о каких-то надеждах, человек при всей своей мудрости невероятно глуп и даже за секунду до конца тешится розовой жижей, и все ему кажется, что без него мир пропал бы. Вот и сам он держался, держался, а вдруг прорвало, стал что-то вспоминать, придумывать, марать бумагу, но, слава богу, как говорят, нечистый изошел, и кончено. А женщина была хорошая, незаметная, в этом доме он привык, до этого ведь совсем с людьми не мог, здесь он находил некоторое облегчение, следил за неслышными хлопотами хозяйки, за ее неторопливой походкой; чувствуя его взгляд, она иногда оборачивалась, улыбаясь серыми глазами, у Сашки совершенно ее глаза, иногда даже не по себе от этого. А как она не любила, если он приходил пьяным, плотнее куталась в пуховый платок и уходила из комнаты, и он, пьяно посмеиваясь ей вслед, глядел поверх двери, на чучело белки, оно находилось там и теперь, и был запоздалый стыд за себя, за то, что она почти не знала его трезвым; видать, было у него это серьезно и глубоко, если даже он к Сашке не мог по-прежнему относиться, старался как-нибудь не остаться надолго вдвоем. Здесь, разумеется, был и другой предлог, он никак не мог простить себе того случая, когда смалодушничал перед жизнью, решил все разом покончить. Нехорошо это было, и Сашка с тех пор не мог его уважать по-прежнему. Человек, оказывается, меньше всего знает сам себя. А если разобраться по-настоящему, так что для него в жизни этот парень, спросил он себя, глядя на возившегося у плиты Александра. То время, когда они были привязаны друг к другу, давно прошло, у Сашки сейчас своя взрослая жизнь. А может, в этом и причина, сказал он себе неожиданно, он уходил в свою жизнь независимо от тебя, а тебе этого не хотелось; ты вдруг вообразил, что имеешь какое-то право на его жизнь и душу, а какое же это такое право, кто его тебе дал? И зря ты на него сердишься, парень как парень, звезд с неба не хватает, и, как бы ты ему ни объяснял, он все это поймет по-своему, не так, как бы этого хотелось тебе самому, и, следовательно, не стоит вообще заводить такой разговор. Ну, не хотел видеть, не приходил, и ладно, умели же они раньше быть рядом и молчать; хлопотавший у плиты Александр оглянулся на него, кивнул дружески, сказал, что картошка готова, и сдвинул кастрюльку с огня. В отверстие вырвалось пламя, и Александр придавил его кружком, отряхнул руки и подошел к столу.