Александр Андреев - Грачи прилетели. Рассудите нас, люди

— Так и будешь сидеть? — сказал он, раздеваясь. — Стели постель.

— До утра просижу.

— До утра? А дальше что?

Ольга должна именно сейчас, в эту минуту, собрать всю свою волю, чтобы противостоять мужу: ни в коем случае не становиться обеими ногами на эту землю, отрезать все сразу, немедленно; чем дольше задержишься, тем мучительней будет борьба с собой и с ним.

— Я здесь не останусь. И не уговаривай, Володя. Я сделала ошибку, поехав с тобой. Я поняла это, как только простилась с домом. Мне стыдно признаться в этом, но это так…

Аребин, подойдя, положил ладонь на ее голову со строгим пробором в черных, глянцевито отсвечивающих волосах.

— Ты просто устала, Оля. Разденься и ляг, отдохни. И Гришу раздень.

— Я буду сидеть! — упрямо и уже с вызовом сказала она. — Утром мы уедем. Не хочу мучить ни себя, ни тебя. Ведь не привыкну я к этому ко всему. — Она взглядом обвела избу. — И прежнюю жизнь не забуду. Два года пройдут быстро. Летом будем приезжать к тебе. — Она взяла его руку, темные продолговатые глаза ее налились слезами. — А если ты оставишь меня здесь, я, наверно, умру…

Аребин был поражен такой ее отчаянной, фанатической убежденностью.

— Возьми себя в руки, Оля. Здесь много женщин. Живут, не умирают.

— Они здесь родились, выросли… привыкли…

— И верно, бабонька, — охотно подтвердила Алена; бесшумно войдя в избу, она прислонилась спиной к теплому подтопку и с живейшим любопытством сплетницы наблюдала за происходящим. — Нам все это привычно.

— Вас не спрашивают! — одернул ее Аребин.

Алена юркнула в чулан, как мышь, заскрипела приступками, взбираясь на печь. Завтра она разнесет по селу весть: «Приезжий-то повздорил с женой!.. Наотрез отказалась жить с ним, должно, брезгует нами… С женой не справился, а уж с хозяйством-то и подавно…»

— Капризы твои неуместны, — твердо заявил Аребин. — Ты мне нужна здесь. И сын тоже.

Ольга не пошевельнулась, не отозвалась; по щеке, близ носа, пролегла влажная полоска; крупная слеза задержалась на верхней губе. Ольга слизнула ее языком и, сдерживая плач, произнесла с глубоким состраданием:

— Другие за границу едут помогать строить заводы, консультировать, писать, а мы — в деревню. Чего ради? Кто-то и что-то вовремя недосмотрел, не рассчитал, наделал ошибок, а мы должны жертвовать собой, терять лучшие годы. Их осталось не так уж много, чтобы швыряться ими направо-налево.

Аребин опешил.

— Кто тебе внушил такую чепуху?

— Не удивляйся, пожалуйста!.. У меня на работе только об этом и говорили. И посмеивались…

— Посмеивались? Кто? Твои друзья? Хороши друзья! Обыватели они, если так! Наплевать на них!

— Не кричи, разбудишь ребенка. Тебе на всех наплевать и на меня с сыном наплевать.

— Сын только окрепнет здесь. И запомни, что я тебе скажу: мне своя земля дороже всего!

Ольга посмотрела на него невидящим, отчужденным взглядом, не ответила. Аребин сел к столу и, опершись на него локтем, замолчал в тяжком раздумье.

— А заверяла: радость или горе — все пополам, — проговорил он. — По всем дорогам — легким ли, трудным ли — вместе, плечом к плечу. Одни слова!..

Ольга опустилась возле него на колени и опять схватила его руку.

— Мне стыдно, Володя, что я у тебя такая безвольная… неприспособленная…

— Нет, ты не безвольная. Просто ты не любишь меня.

— Люблю, люблю!.. — быстро заговорила она и стала целовать его руку. — Буду любить еще больше. Клянусь! И ждать буду. Только не держи меня, не оставляй здесь!..

«Два года, — пронеслось у Аребина. — Стоит ли из-за этого ломать ей жизнь, мучить?..» Она показалась ему жалкой, он отнял у нее руку.

Из чулана, с печи донесся голос Алены; в тишине он показался сверчково-скрипучим, пронзительным:

— Отпусти ты ее бога ради! Свяжет она тебя по рукам и ногам, шагу не шагнешь. Слезами изойдет, себя проклянешь!

Аребин и Ольга, пораженные словами старухи, молча и безотрывно глядели на маленького спящего человечка, на сына: он кровью роднил их. Мальчик неловко повернулся, что-то неразборчиво пролепетал во сне и улыбнулся им ясно и радостно. Ручонка свисала с чемодана, Аребин, склонившись, бережно взял ее, теплую и мягкую, и с нежностью прижал к своим губам.

К утру дождь перестал. По-зимнему студеный ветер насквозь продувал село. Тонко посвистывая, он рассеял туманную изморось, вчерашняя обильная грязь сковалась в жесткие синеватые кочки, а лужи затянулись матовым, гулко хрустящим ледком. Побелевшие тучи шли поверху, под ними вились, не достигая земли, редкие сухие снежинки.

В Козьем овраге Павел Назаров с разбегу перепрыгнул ручей, еще прикрытый снегом, встряхнул заплечным мешком военного образца и, пригибаясь, стал взбираться на гору. Отворачивая от ветра лицо, Павел прошел километра два и остановился, посмотрел на Соловцово чужими, тоскливыми глазами. Десять лет он работал, не щадя сил, и в поле, и на фермах, и на токах, и бригадиром, и плотником, спорил, ссорился, бушевал при виде непорядков, пьянства и злой людской корысти. Издергал себя вконец. А хозяйство не поднялось, упало еще ниже, и он, Павел, еще и виноват в этом, его судить собираются.

Нет, лучше жить на стороне, одному. Он доберется до Горького, потолкается там, навестит односельчан — их много найдется и на «гвоздилке» и на автозаводе, — помогут, подскажут. Договорится насчет работы…

С венца Павел бросил последний взгляд на родное гнездо, нахлобучил поглубже старую солдатскую шапку-ушанку и размашисто зашагал, спускаясь под изволок. «Как вор убегаю! — внезапно резанула мысль, и он споткнулся. — Ушел, никто не видал, не слыхал. Люди скажут: виноват, раз сбежал… Вот тебе и „партейный“, скажут… — Павел со злостью отмахнулся. — А! Пускай болтают, что вздумается: сказать про человека, да еще плохое, легче всего… — Он старался думать о том, что его ждет впереди, а мысль безжалостно отбрасывала назад: — Шуре Осокиной теперь простор: иди с кем хошь!.. Беспрепятственно! Вот подкатит за ней Коляй Фанасов на своей трехтонке, заберет вместе с пожитками и умчит к себе. Разве отымешь тогда? От мужа! И останусь я бобылем. Четырехлетняя осада впустую. Но ничего, вот вернусь за документами, уговорю ее. А не поедет, ну и шут с ней! Что же, в самом деле, на ней одной свет клином сошелся? Другие девки найдутся, может, получше ее! Еще какую подцеплю в городе-то, всем на зависть!» Эта мысль придала ему силы.

Сзади послышалось тарахтение колес по кочкастым колеям и звонкое собачье тявканье. Павел свернул на обочину, давая подводе дорогу.

На телеге, в передке, сидел Мотя Тужеркин, а сзади него — незнакомая женщина с мальчиком. Мотя всю дорогу хмуро молчал, недовольный: опять заставили тащиться в такую даль, не дав как следует обсохнуть и отдохнуть от вчерашней поездки. Повстречав Павла, Мотя натянул вожжи, останавливая старую пегую кобылу с мягкими отвислыми губами.