Александр Андреев - Грачи прилетели. Рассудите нас, люди

— Гвардия! Куда лыжи навострил? В эту пору в поле только волки рыщут. Неужели из села вон? — Павел неохотно кивнул, и Мотя завертелся на месте, стараясь взглянуть на женщину. — Вот вам, Ольга Сергеевна, и провожатый!.. Ты не в Москву, Паша, задумал?

— Нет, — оборвал его Павел. Ему неприятен был этот допрос.

— Ах, не по пути! — пожалел Мотя. — Ну, садись: под горку-то легко.

Вся телега была занята седоками и чемоданами. Голова и лицо женщины закутаны пушистым шерстяным платком, в узенькую полоску виднелись продолговатые и печальные глаза. Встретившись с ними, Павел ощутил неловкость.

— Дойду пешком.

Мотя с дружеской грубоватой заботливостью настаивал:

— Скидай хоть мешок. Клади. Я, пожалуй, тоже пройдусь: ноги закаменели.

Он неловко спрыгнул с телеги, и Павел положил на его место свой мешок. Мотя споро отмерял дорогу своими длинными ногами в громоздких, увесистых, как утюги, ботинках.

— Держался, значит, держался за высоту и все-таки сдал, Пашка, отступил. Выходит, броня тонка… Теперь один я из бывших гвардейцев остался.

Павел попробовал отшутиться:

— В обороне долго сидеть нельзя, Матвей, обязательно настанет момент: или беги назад, или кидайся в атаку. В наступление мне идти рискованно: артиллерия слаба на моем участке, боеприпасов мало, резервов нет. Врукопашную — старо, быстро шею свернут.

Матвей засмеялся, но смех у него получился невеселый. Он был, как и вчера, в том же брезентовом плаще, на голове рыжий собачий малахай, шея обмотана клетчатым бабьим платком: веснушки на лице будто съежились от холода и потемнели, а облупленный кончик носа сделался фиолетовым.

— Насчет того, чтоб шею свернуть, долго не жди, у нас на это мастаки.

«Ну, положим, не так-то легко свернуть мне шею, — упрямо и озлобленно возразил Павел про себя. — Не дамся! Я сам могу кому хошь свернуть!..» Но тут же осудил свою воинственность: в сущности, он побежден и спасается бегством именно потому, что боится, как бы ему не свернули шею. Некоторое время он шел молча, затем спросил вполголоса:

— Кого везешь?

Павел будто разбередил Мотину болячку, он возмущенно взмахнул варежкой:

— Жену будущего председателя катаю! Вчера со станции, нынче назад, на станцию. Я не челнок — швырять меня туда-сюда, а тридцать пять километров — это тебе не улицу перебежать! — Ольга виновато взглянула на Мотю; печальный взгляд ее просил извинения. Тужеркин смягчился. — Ольге Сергеевне, вроде как и тебе, не по душе, видишь ли, пришлось наше житье-бытье…

— Как же вы кинули его одного? — строго и удивленно спросил Павел.

Ольга промолчала: с какой стати она станет давать отчет каждому встречному? За нее уверенно ответил Гриша:

— Мы к папе летом приедем.

— Выходит, так, — недоумевал Павел, — ты оставайся, терпи всякие неудобства деревенской жизни, а я покачу в столицу. Ничего себе жена!

— Да, — с сочувствием заключил Мотя Тужеркин, — Владимир Николаевич остался без прикрытия, тыл не обеспечен.

Ольга сорвала со рта платок, выпалила с неожиданной горячностью:

— Я, может быть, поступаю нехорошо по отношению к мужу. Мне трудно свыкнуться с новыми условиями: я никогда в деревне не жила. Да в конце концов это наше личное дело! А вот вы, вы ведь тоже бежите отсюда!..

Это был точно рассчитанный удар в самую грудь: Павел приостановился, и подвода ушла вперед. Он догнал ее, схватился обеими руками за край телеги.

— Вы меня в ряд с собой не ставьте! У меня, может, душа кровью исходит, я на нее наступил каблуком, чтоб замолкла! Каково мне с такой душой в город идти?..

Он вдруг представил себе Аребина: мягкий и внимательный взгляд несмело просил его, Павла, не уезжать… «Значит, понимает, что трудно придется без меня, — не без гордости подумал Павел. — Конечно, трудно… Заклюют его стервятники. Поддержка нужна. Бойцы!»

Павел не заметил, как прибавил шагу. Собачонка, трусливо заскулив, подкатилась под ноги ему. Лошадь всхрапнула и встала, встревоженно косясь влево. Мальчик обрадованно закричал:

— Гляди, мама, какая большущая собака!

— Это ж волк!

Поджарый волк со свалявшейся, клочковатой шерстью на впалых, тощих боках, вскидывая задом, неспешными прыжками пересек дорогу и, достигнув овражка, сел. Он посмотрел на людей дикими и древними глазами скитальца, извечно тоскующего от одиночества, неустроенности и стужи. Чуткие уши его стояли торчком, ветер взлохматил шерсть на загривке.

— Гляди, и не боится! — сокрушался Мотя. — Знает, серый, что у нас нечем пальнуть. — Он схватил смерзшийся ком земли, швырнул им в волка.

Зверь, скучно посмотрел на Мотю, на его трусливую собачонку и обежав овражек, подался за венец.

Собака захлебнулась сплошным сверлящим лаем, в порыве ярости бросилась от дороги вслед волку, но тут же, спохватившись, откатилась назад, под ноги хозяину. Волк скрылся из глаз, а Мотя все еще кричал, улюлюкал и смеялся.

Встреча с волком не взволновала Павла. Он угрюмо смотрел на колесо телеги, прыгавшее по железным кочкам. «Я никак с цепи сорвался! — взвинчивал он себя. — Ринулся, будто с чужого двора! Не доложился, не сдал дел с рук. Меня и вправду к суду притянуть следует, как беглеца какого-нибудь. Что бы там ни случилось со скотом, на дворах, все можно свалить на меня, как на мертвого. Выходит, я же и подсобляю своим заклятым врагам — Кокуздову и Коптильникову, бегством снимаю с них вину. А Аребин… Ведь он не в отпуск к нам приехал, не на прогулку. Его прислала партия. В помощь мне. Моим товарищам. А я убегаю. Что это?..»

Ему стало душно, он дернул тесемки под подбородком, наушники шапки разлетелись в стороны. Идти становилось все труднее, ноги налились пудовой тяжестью. Вот сделан последний шаг. Павел выхватил из телеги свой мешок и, ни слова не сказав, рванулся назад.

— Куда ты, Пашка? — Мотя натянул вожжи. — Вот бешеный!.. На волка не напорись!

Павел не оглянулся. «Пускай волк, сам черт — зубами вцеплюсь!» — с ожесточением шептал он, торопясь и спотыкаясь; мешок волочился по земле, ударяясь о мерзлые кочки.

В село он входил берегом реки, прокрадывался задами, с оглядкой: боялся, что его увидят с походным мешком. В огороде Моти Тужеркина, возле погребицы, спрятал мешок до вечера, закидав его подсолнечными будыльями.

Не заходя домой, направился к Аребину.

Владимир Николаевич, отправив жену и сына, со всей остротой ощутил неприютную, пугающую пустоту. Он сел за стол, усталый, осунувшийся, подпер щеки ладонями и долго, тяжко думал: в его жизни началась новая полоса, незнакомая, полная лишений и борьбы; придя домой, он не встретит ни жены, ни сына, не с кем будет отдохнуть и посоветоваться… И два года, лежащие впереди, показались ему такими длинными и какими-то кромешными, они так далеко вдруг отодвинули Ольгу, Москву, что страшно стало смотреть вперед. Сколько воды утечет за это время!