Александр Андреев - Грачи прилетели. Рассудите нас, люди

Возле дома Осокиных Павел зажмурился: в глаза ударил свет окошек. Скаредная Лукерья не пожалела керосина и засветила лампу-«молнию» — рада была гостю. Край занавесочки в одном окне был отогнут, и в треугольничек Павел увидел Фанасова.

Коляй сидел за столом, чуть развалясь, широколицый, с литыми плечами борца; расстегнутый пиджак открывал полосатую рубашку и криво завязанный, съехавший немного набок галстук. Очистив яйцо, он сунул в рот и проглотил, словно бы и не прожевав; потом, облизнув губы, улыбаясь, взглянул, должно быть, на Шуру. Она сидела спиной к окну. Павлу видны были ее плечи, обтянутые белой шелковой кофточкой, и соломенные, чистые и пышные ее волосы, нежный, почти прозрачный завиток возле уха. Этот трогательный завиток всегда вызывал в Павле прилив нежности и какой-то бережной любви.

Хозяйский взгляд Коляя обжег Павла, оскорбил его чувство к Шуре.

Павел откинулся от окна; он был полон решимости предпринять что-то, пускай даже самое ужасное, — все равно конец! Но что именно, в этот момент не сознавал. Рядом в ожидании и готовности стоял Мотя Тужеркин, чуть поодаль торчала маленькая настороженная Алена, следила за Павлом необычайно живыми, светившимися в темноте глазками.

— А тебе что надо? — сердито проворчал Павел. — Пошла отсюда!..

Алена не испугалась:

— Не кидайся! Скажи спасибо, что известила, а то проголосовал бы Шурку-то! Увезет Коляй в Горький, тогда ищи-свищи… Иди скорее!

— Поддержка нужна? — спросил Мотя.

— Один справлюсь, — бросил Павел, в смятении направляясь в избу.

Мотя крикнул вдогонку:

— Я во втором эшелоне, не забывай!..

Недели две назад Коляй Фанасов известил Шуру, что приедет в село за картошкой, как только чуть просохнут пути, и просил ее готовиться в дорогу. Мать Шуры хранила это письмо у себя и при каждом удобном случае показывала его соседкам, немного хвастаясь:

— За такой девкой, как моя Санька, не то что из Горького — из самой Индии прикатят!..

Лукерья, нетерпеливо поджидая Коляя, собирала дочь к отъезду. Это чувство ожидания передалось и Шуре, только было оно тревожней и отчаянней: скорее бы Коляй приезжал и увозил ее, все равно личной жизни нет, молодость уходит…

Вместе с Коляем войдет в ее судьбу большая перемена, новизна. А за Павлом Назаровым чудилось что-то темное, страшноватое и непонятное, он вызывал в ней жалость и неприязнь…

После обеда Шура, отправляясь на собрание, вышла на крыльцо и, вздрогнув, замерла: грузовая машина, свернув с порядка, на большой скорости влетела в проулок и, заскрипев тормозами, встала у самого, что называется, порога. Из кабины выпрыгнул Коляй, запыленный, в распахнутой куртке, на лице блуждала утомленная и веселая улыбка человека, благополучно покрывшего большой и нелегкий путь. Широким жестом он стащил с головы кепку и ударил ею о коленку, стряхивая пыль.

— Ты что так удивленно глядишь на меня? Не ждали? — спросил он, двинувшись к Шуре.

Она радостно и вместе с тем смущенно улыбнулась:

— Нет, ждали. — И, словно боясь приближения Коляя, шагнула в сени, крикнула: — Мама, Коля приехал!

— Ах, батюшки! А у нас не прибрано! — с наигранной хлопотливостью запричитала Лукерья, хотя все у нее было в чистоте и порядке: к встрече готовились долго и тщательно. Она вышла навстречу гостю, вытирая о передник руки. — С приездом, Николай Афанасьевич! Растрясло, чай! Отдохни…

— Сейчас, — Коляй вернулся к машине и достал чемодан. — Умыться дайте…

— Иди вот сюда. — Лукерья проводила Фанасова на заднее крылечко, где висел рукомойник. — А хочешь, я тебе полью… Чемодан я отнесу в избу.

— Не надо, — остановил ее Коляй, — переодеться хочу.

— Саня, — крикнула Лукерья, — ставь самовар! Да в погреб спустись! — И тут же спохватилась: — Ладно уж, я сама, а ты приберись…

Шура надела белую, любимую свою кофточку, перетянула талию широким ремнем с блестящей пряжкой, причесала волосы, сердясь на озорную прядь, которая вздымалась над ухом, напоминая о беззаботной и отчаянной девической поре.

Через час Шура сидела за столом невестой, свежая, притихшая, стесненная пристальным, упрямым взглядом Коляя; румянец, словно легкое дуновение счастья, коснулся ее щек, одухотворял лицо. Но в мелком дрожании смущенно опущенных ресниц, в пальцах, бесцельно и беспокойно блуждающих по краю стола, замечалась печаль, как при расставании с чем-то дорогим и невозвратным.

— Мое слово крепко, Александра, — сказал Коляй, поддевая вилкой колесико соленого огурца. — Сказал, приеду — жди. И видишь, я здесь. — Очень ловко плеснув в рот водку из рюмки, он смешно перекосил лицо, огурец сочно хрустнул на его крепких зубах. — Что же ты… даже не пригубишь?

— Не пьет она, Коля, — ответила Лукерья за дочь. — Ко всему приучена, ко всякой работе, а к вину нет, бог с ним, с вином, не девичье это занятие. Давай-ка я с тобой выпью. Кто-кто, а я-то знала, что ты явишься непременно, сердце меня никогда не обманывало. Спасибо тебе, что не подвел…

— Мама, — тихо обронила Шура, не подымая глаз. Ей было неловко: мать благодарила Коляя за приезд.

— Ну, молчу, молчу! — быстро отозвалась Лукерья. — Слова сказать не даст!.. Яичницу-то ешь, Коля, остынет…

Коляй плеснул в рот еще одну рюмку, опять перекосился и захрустел огурцом. Взглянув на Шуру, усмехнулся:

— Все невесты, мать, скромницы, не пьют, пока женами не станут. — Лукерья льстиво хихикнула, а Шура недовольно нахмурила брови: нашла шутку не совсем умной. Коляй понял это и, распахнув полы нового пиджака, возвестил серьезно и по-деловому: — Я домишко построил, Шура, уже под крышу подвел. Осталось только внутри отделать. Приедешь — хозяйкой будешь, поможешь доделывать… Домишко — это сравнительно с городскими домами, а если поставить рядом с нашими избами, так это будет домище… Немного земли имею, весной огород разведешь — огурцы, морковь, горошек…

— Огород? — Шура робко и вопросительно взглянула на Коляя. — А я думала, на производство пойду, работать…

Шурино замечание оскорбило Коляя, он отодвинул от себя рюмку.

— Хм, работать!.. Боишься, не сумею прокормить? Ошибаешься! Что тебе, что матери — много ли вам надо? А Надюшка, сестренка, вообще ничего не жрет, худая как спичка… Нет, работать я тебе не разрешу! Хватит хлопот по дому; алебастр привезу для штукатурки, надо его перетаскать в сарай, чтоб не подмок, тес свалю — надо уложить; грядки вскопать, прополоть… Мать не работница, у сестренки уроки, да вечеринки, да подружки — всякая ерунда в голове. Какое тут производство! Нуждаться ты не будешь, это я могу заявить тебе при свидетелях… Зарплата у меня небольшая, не скрою. Но я подшибаю, помимо зарплаты, вдвое, а то и втрое больше. Пока ехал из Горького, знаете, сколько сюда положил? — Он коснулся рукой кармана. — Семьсот рубликов! — Лукерья восхищенно ахнула, а Коляй засмеялся. — В Княгинине одна женщина сует мне десятку. «Довези, — говорит, — до Сергача». — «Двадцать пять, — говорю, — известная цена». Говорит, нет больше. Врешь, думаю, жадничаешь… «Тогда, — говорю, — жди другую машину, а то шляпку, — говорю, — продай…» Не люблю, кто торгуется и жадничает… Будем создавать, Шура, семью крепкую, чтобы ни нам, ни детям не было ни в чем нужды… Помощника в своих делах хочу иметь, одними помыслами с тобой будем жить…