Александр Андреев - Грачи прилетели. Рассудите нас, люди

— Ты, Владимир Николаевич, пришелся нам, как у нас на селе говорят, в аккурат. Люди это давно учуяли и оценили. Но вот беда: человек ты ненадежный, то есть непостоянный, я хочу сказать, временный. Это нас всех беспокоит и, прямо скажу, огорчает. — Он неожиданно и весело хмыкнул. — Мы твердо решили привязать тебя к нашей земле собственностью, хоть мы с тобой и боремся всеми силами с этим проклятым капиталистическим пережитком.

— Зачислили меня в собственники и довольны! — воскликнул Аребин в тон Орешину.

Бухгалтер встал, приосанился, отмечая значительность момента.

— Партийное бюро и правление колхоза договорились вот о чем: построим тебе дом. Вот… К тебе сын прибыл, ты, как мы полагаем, от себя его не отпустишь. А потом и подруга жизни появится… — Он замолк, ушастая голова повернулась в сторону Натальи.

Кисточки усов Терентия Рыжова вздрогнули: на лице его появилась тонкая улыбочка.

Никогда не терявшаяся Наталья вдруг смутилась. Она проклинала Орешина за медлительность: уставился на нее и молчит. Прямо сводник какой-то!..

— Зачем тебе по чужим углам мотаться? — заговорил наконец Орешин. — Папий Фомич и Еруслан Фомич докладывают, что кирпича у них скопилось около двухсот тысяч, весь Козий овраг завалили. Надо пускать его в дело.

Аребин перебил Орешина:

— В хозяйстве столько дыр, миллион кирпича давай — в обрез. Дворы пошатнулись, силосных башен нет, свинарника стоящего нет, помещение, где мы имеем счастье находиться сейчас, вот-вот рухнет и погребет нас под своими обломками. На починку печей сколько уйдет, ребятам на клуб надо выделить. А вы — дом!..

— Контора наша постоит пока, ее и трактором не своротишь, — возразил Терентий Рыжов, обводя оценивающим взглядом углы и потолок помещения. — Щели законопатим, чтобы поменьше дров палить в зиму. А ребята и без клуба обходятся. Для них все село — клуб, поют до хрипоты. Я, грешным делом, люблю, когда на улице шум, гармошки, песни. А клуб выстроим — ребята в него забьются, и заглохнут улицы…

— Мелешь ты, Терентий, какую-то чепуху! — Павел Назаров не мог усидеть на месте, перекочевал от Рыжова к двери, подальше от греха. — Слушать противно, старый ты сыч!

— А ты не слушай, коль противно. — Рыжов ничуть не обиделся на Павла.

— Ты, Терентий Федосеевич, не в ту дудку дунул, — скромно заметил Папий Аршинов и опять привстал. — Позвольте мне, Владимир Николаевич. — Аребин кивнул. — Подводить комсомольцев нам ни в коем разе нельзя. Они нам перестанут верить…

— А такой, как Ленька Кондаков, восстание подымет, бунт, — вмешался Еруслан Аршинов.

— Они тебе, дядя Терентий, и вторую ногу подобьют, будешь жить ползком!.. — крикнул Павел.

Папий тряхнул клубами седых волос.

— Комсомольцы свою обещанную долю получат. Они первейшие наши деятели. Без них мы ничего бы не достигли… Вот вы, Владимир Николаевич, сказали насчет дворов… Неразумно строить их из кирпича. Довольно будет и каменных столбов. А между ними забрать половняк. Простоят тридцать лет, а то и боле. И на силосные башни хватит, и на печи… Новая партия поспевает. Мы скоро продавать начнем — по рублю кирпичик. Помяните мое слово. Так что на ваш дом можно выделить смело тысяч двадцать восемь без большого ущерба… А вы уж тут решайте, как быть.

Все находящиеся в комнате повернулись к Аребину: по его ответу будет понятно, осядет он здесь или побоится пускать корни в эту землю.

Аребин оторвался от листочка бумаги, на котором вычерчивал карандашом жирные линии и круги, поглядел в окно.

В небе вился, пошевеливая мочальным хвостом, бумажный змей, запущенный под облака ловкой ребячьей рукой. Сразу вспомнил себя мальчишкой. Торопливо разматывалась тугая суровая нитка, змей, как живое существо, нетерпеливыми рывками просился все выше, к мохнатой грозовой туче; он уже коснулся ее белого, набитого влагой края; в это время башенной высоты вихрь, приплясывая и свистя, слетел с венца, полый, как труба; вершиной своей он коснулся змея, скрутил его и, поглотив, унес. В руках у мальчишки осталась катушка и обрывок вялой, поникшей нитки. В отчаянии и обиде мальчишка побежал вслед за вихрем; танцующий столб вернулся, обкружив полсела, с размаху ударил в грудь, свалил мальчика на землю, обдав пылью…

— Что вы молчите? — спросил Павел сердито. — Согласны вы с нами или все наши намерения отвергаете?

— За вашу заботу о моей семье спасибо, товарищи. — Аребин крепко потер лоб. — Я согласен. — Он повернулся к Аршиновым. — Сколько потребуется времени, чтобы сложить такой дом?

Папий привстал.

— При людском достатке, с матерьялами за месяц управимся на первый случай.

— Пожалуй, меньше, — поправил брата Еруслан. — Хватит и трех недель. Работников в достатке: и плотники, и каменщики, и подвозчики…

В душе Аребина, согревая и ободряя, шевельнулась радость. Наступление шло широким фронтом, но поля по-прежнему были пустынны. Лишь комбайны одиноко врубались в густые, стоявшие стеной, щедро, до звона напитанные зноем хлебные массивы. По дорогам пылили грузовики с кузовами, до краев налитыми золотом. Кое-где стрекотали жнейки, осторожно клали колос, разлиновывая поле длинными валками, да медлительно в сравнении с машинами тащились конные упряжки, управляемые подростками. На токах работали женщины и девушки. Машина освободила мужские руки для других нужд.

— Цемент пойдет лишь на фундамент, — докладывал Папий. — Кладку поведем на простом известковом растворе. Песок рядом, на Суре. Камень-известняк подальше, но тоже не за горами. Так что выбирайте место, Владимир Николаевич…

— И давайте нам плант, — прибавил Еруслан, — как и что возводить.

День казался пестрым, сотканным из солнечных вспышек и протяженных, веющих холодком теней. Облака шли низко и гуртисто, ленивые и сухие. Бежали по полю вперемежку радостно-звонкие и темно-мохнатые волны, и колосья пшеницы то оживленно встряхивались, воинственно выставляя сверкающие пики усиков, то тяжко никли, захлестнутые тенью. Изредка нежный стебель, до хрупкости иссушенный зноем, ломался с тончайшим и печальным хрустом, и колос повисал неживой.

Мотя Тужеркин устремился в поле в четвертый раз. Сергачев был доволен: комбайн обслуживает сам завгар, никакой заминки не получится. Притормаживая перед знакомой и уже ставшей ненавистной канавой, Мотя стиснул зубы, чтобы не выругаться вслух, но тут же ухмыльнулся, подумав: если бы его ругательства и проклятья обрели, скажем, осязаемо-сыпучую вещественность, то они заполнили бы все рытвины и выбоины и сделали дорогу идеальной — кати во весь дух!

— Держись! — предостерег он Гришу.

Мальчик схватился за дверцу.

— Я уже запомнил эту яму. Первый раз стукнулся головой так, что шишка вскочила.