Александр Андреев - Грачи прилетели. Рассудите нас, люди

У Шуры вожжи выскользнули из рук.

— О Килантеве хотите поговорить?

Ленька Кондаков произнес, едва размыкая зубы:

— И о нем, и еще кое о ком. Пора прояснить это дело и поставить точку.

— Ведь мы не собирались с начала года, — напомнил Мотя.

Шура недоумевала: раньше она с трудом зазывала их на бюро или на собрание, теперь требуют сами. Что взбрело им в голову?

— Хорошо, я не возражаю. — И покраснела, словно была виновата в чем-то. — Но я не подготовила ни одного вопроса — такая пора…

— У тебя есть время подумать, — жестко бросил Ленька.

Как дождь из водосточной трубы, лилось в ворох зерно.

— Ты обязан перевезти эту пшеницу, — наказала Шура Тужеркину, снова берясь за вожжи. — Хоть всю ночь возить придется.

— Будет исполнено! — заверил Мотя. — Здесь не оставим. — Он вскочил в кабину. — Помчались, Гриша!..

Машина выбралась с участка и побежала по накатанной дороге. Гриша завозился на сиденье, усаживаясь попрочнее, все время он с опаской следил за Ленькой Кондаковым, боясь выйти из кабины, и теперь вздохнул облегченно.

— Дядя Матвей, почему этот Ленька такой страшный, колючий весь? Мне жаль ту девушку. Она хорошая, Нюра, а он плохой. Он на нее смотрел ужасно.

— Не бойся за нее, Гриша. Она сгорает от счастья, когда Ленька на нее смотрит. И потом он врет, будто цветы не кинет ей под ноги. Кинет. Как миленький. Каждую тропку устилать станет. Видишь, какая она, чертовочка эта, беленькая, да мягонькая, да ласковая. Она его лаской опутает с головы до ног — не трепыхнется… Одержимый он малость. Силы льются через край. Мне такие парни по душе. Если бы он, Гриша, работал на своем огороде и так бушевал, я бы первый сказал ему: «Подлец ты, Ленька, лютый собственник!» А тут — другое. В этом, брат, ценность человечья скрыта…

Возвращаясь с грузом в село, Мотя Тужеркин и Гриша по выезде из Березок увидели далеко впереди себя машину. Пренебрегая дорожными изъянами, совершая неожиданные зигзаги и выверты, она неслась на предельной скорости. Мотя отвернул с проезжей части и замедлил ход. Встречная с ревом пронеслась мимо, чуть не зацепила бортом, и Мотя на миг увидел в кабине Шурея Килантева, грудью навалившегося на баранку. Всклубившаяся пыль заволокла смотровое стекло.

Гриша схватил Мотю за плечо.

— Это тот самый, Шурей!

— Он, Гриша.

Тужеркин развернул свою машину и, налегая на газ, погнал за Килантевым. Гриша весь подался вперед, дух захватило от восторга — такие погони показывают только в кино.

Они настигли Шурея в Березках. Боясь приблизиться вплотную — Килантев мог нарочно подставить свою машину — Мотя сигналил.

Шурей взглянул в заднее окошечко, догадался, что его преследуют, и прибавил ходу. Быстро оторвавшись, он нырнул под гору, в овраг, разделявший деревню.

Узенький мостик через горловину оврага шоферы всегда переезжали на куриной скорости, осторожно перебирая бревнышки. Шурей же проскочил его с ходу, вздыбил и расшвырял позади себя эти бревнышки, чудом не врезался в воду слева или не сорвался направо, в обрыв. Вымахнув на гору, он не успел взять руля на крутом повороте, проскочил прямо, свалил сруб над колодцем, влетел в проулок; ганочная изгородь затрещала, грузовик вломился в огород, раза два подпрыгнул на грядках и встал среди огуречных лунок.

Две девочки, игравшие в проулке, словно курицы, выпорхнули из-под колес, прижались к воротам, онемевшие от страха. На крылечке стояла старуха и крестилась. Пятнистая собака отпрянула в сторону; она взвилась на дыбы — шерсть вдоль хребта встала свирепой щетиной — и метнулась на огород.

Шурей Килантев кое-как отворил дверцу, вывалился из кабины на огуречные плети и пополз, глядя перед собой невидящими, очумелыми глазами. Руки подламывались, и он часто тыкался носом в грядки. Попробовал встать на ноги. Собака, хрипя от ярости, налетела и опрокинула его; на клыках ее остался лоскут штанов Шурея.

— Караул! — закричал он. — Помогите! — Голос потонул в собачьем лае, от возмущения переходящем то в хрип, то в визг. Штаны Шурея быстро превращались в лапшу… Нащупав огурец, он замахнулся им на собаку и вдруг увидел перед самыми своими глазами львиных размеров трепещущую псиную морду с оскаленной пастью, отчаянно завыл от ужаса и ничком сунулся в лунку. — Жри меня, зверь, рви, сволочь, на куски! Все равно человеку пропадать!..

Мотя Тужеркин, подойдя, отогнал осатаневшего пса и носком ботинка брезгливо толкнул Килантева во вскинутый зад. Шурей, не отрывая лица от шершавых листьев, безвольно взмахнул рукой.

— Разрывай на части, проклятая! Нет мне жизни на земле!

— Вставай! — сказал Мотя рокочущим от гнева голосом и еще раз, уже сильнее, пихнул Шурея в бок. — Вставай, подлюга!..

Шурей неожиданно и проворно вскинулся.

— Это кто подлюга? Я? Ты какое имеешь право оскорблять? — по-пьяному глупо, куражливо промямлил он и, чтобы не упасть, схватился за Мотин рукав. — Кто ты такой будешь, чтобы меня оскорблять? Пшел вон отсюдова! Собака ты, Мотька! Вот ты кто! Нет, ты хуже собаки, она только лает, штаны рвет, а ты оскорбляешь!.. Ты какое имеешь право гонять за мной? — Большие и вялые губы его едва шевелились.

Мотя поморщился — омерзительный сивушный дух наотмашь бил в лицо, — слегка отодвинул его от себя. Килантев пошатнулся и завопил:

— Ты какое имеешь право меня толкать?! Я тебе покажу, как толкаться! Думаешь, ты начальник, так тебе можно и толкаться?! Тьфу! Вот какой ты для меня начальник!

Мотя ударил его кулаком в челюсть. Шурей отлетел на морковную грядку, дважды перевернувшись. Вскочил и, как бы сразу отрезвев, ринулся на Мотю. Тужеркин новым ударом отшвырнул его.

— Вставай! А то излуплю до полусмерти!

Шурей тоскливо оглядел развороченную изгородь, машину с помятыми крыльями, с расколотыми фарами и захныкал, размазывая по губам кровь:

— Прости меня, Матвей!

— У кого напился?

— Не помню.

— Врешь!

— Ей-богу, не помню!

— Говори, а не то душу вытрясу!

— У твоей, у… — Килантев проглотил имя. Матвей сильно его встряхнул.

— Сколько оставил хлеба?

— Три мешка. Честное благородное слово!

Мотя чуть приподняв, с отвращением отбросил Шурея от себя. Шурей упал и для безопасности не поднимался — лежачего бить не станут.

— Разве ты человек? Червь! Навоз! — Мотя сплюнул. — Машину искорежил, гад! Поднимешься, починишь, зерно с участка Кондакова перевезешь все, до последней горсти. А не то тебе не жить!.. Убью! И судить не станут — скажут: освободил землю от лишнего гада! — Он с состраданием взглянул на помятый грузовик с темными, ввалившимися глазницами фар, тяжко вздохнул, прикинув, сколько придется повозиться с ним, досадливо мотнул тяжелым подбородком и, перешагнув через лежащего Килантева, удалился с огорода, провожаемый исступленным хрипом собаки и руганью хозяйки — от них Шурею достанется похлеще, чем от Моти.