Александр Андреев - Грачи прилетели. Рассудите нас, люди

Саженными шагами обколесив прудик, Тужеркин вышел прямо к крыльцу Дунявы Гагоновой. Старуха, едва передвигаясь, несла от колодца ведро с водой.

— Рученьку оттянула, мочи нет, — пожаловалась она слезливо; Мотя принял у нее ведро. — Ты ее пробери хорошенько, Матвей, а то побей, не шибко, а побей, для острастки. Ишь моду взяла…

Пригнув голову, чтобы не удариться о косяк, Мотя вступил в избу, в чулане поставил на лавку ведро. Дунява спустилась в подпол сложить собранные с гнезд яйца. Из зияющей дыры тянуло прохладой, запахом прелой земли и плесени. Мотя присел возле щели на корточки.

— Дунява, — позвал он. — Эй, Дуня, выползай на свет божий!

Внизу, в черноте, послышался кротовый шорох, затем показалась голова Дунявы.

— Ты, Матвей? Как напугал! — На тугих, налитых зоревой свежестью щеках ее заиграли, заулыбались ямки; радостным оживлением и напускной обидой она пыталась прикрыть свою растерянность, даже испуг; тревожный взгляд ее скользнул за спину Моти, к двери — не привел ли кого с собой? — Ну тебя, Матвей! Сколько дней не показывался… Не стыдно тебе?.. Я уж и не знала, что и подумать…

— Не до гуляний сейчас. — Мотя нахохлился. — Ты вот что, Евдокия…

— Погоди, — остановила его Дунява. — Подай-ка мне крышку с яйцами, я спущу их…

Мотя молча пододвинул крышку. Женщина утонула в темноте подпола и вскоре вынырнула перед Мотей. Опять дразнились веселые ямочки на щеках. Рыжие Мотины брови сердито взъерошились: не до заигрываний.

— Шурей Килантев машину разбил. Из-за тебя. Зачем напоила? Зачем пшеницу от него приняла?

Дунява с кошачьей ловкостью выпрыгнула из подпола.

— Я твоего Шурея и в глаза не видала! — Сощурясь, крикливо выпаливая слова, она наступала на Мотю, выпуклая, тугая грудь ее касалась его груди. — Нужна мне ваша пшеница! У меня своей с позапрошлого года три сусека по самое горло засыпаны! Взгляни, если хочешь! Работаю так, что пятеро не угонятся! Ты это знаешь. И чем я его буду поить? Помоями? Для этого телку держу. Водки и в помине нет. Ни капли.

— Нету? — с угрозой спросил Мотя.

— Хоть обыщи.

Он легонько отстранил ее и спрыгнул в подпол. Дунява от внезапности охнула, замерла.

Мотя чиркнул спичкой, и сейчас же внизу качнулся слабый отблеск. Вслед за тем донесся мокрый, хлюпающий звук, зазвенели осколки разбитой стеклянной посуды. Дунява зажмурилась, словно он не бутылки разбивал, а хлестал ее по щекам. Из ямы пахнуло удушающе крепким водочным духом. Дунява заплакала.

— Вот тебе, чтоб не врала! — кричал Мотя, с остервенением разбивая бутылки о край ящика. — Чтоб не спаивала!.. Не мутила ребятам мозги!.. Окаянная баба!.. — Уничтожив все запасы зелья, он вылез, тяжело отдуваясь, забрызганный вонючей жидкостью; из порезанной руки текла кровь. Дунява рыдала.

— Бессердечный ты, Матвей, словно злодей какой!..

— Врешь! — Мотя приподнял повыше головы руку, чтобы приостановить кровь. — Я очень сердечный, даже слишком… Я, если ты хочешь знать, гуманист законченный. Мне бы на вас дело завести, устроить над вами открытый общерайонный процесс. А я… Ну-ка, перевяжи. — Мотя хмыкнул. — Получил боец ранение в борьбе с алкоголизмом… Чай, разит от меня, как от пивного ларька…

Дунява, всхлипывая, перевязывала ему ладонь белой тряпицей. Мотина свирепость утихла, он успокоился, сожалеюще причмокнул губами.

— Может, не надо было мне разбивать бутылки-то, Дуня? — В молчании женщины он уловил укор. — Ведь там было этой радости рублей на четыреста!.. Да, зверь я, когда разойдусь, никакая сила не остановит… С другой стороны, не разбей я бутылки, уважение к себе потопил бы в ней, в этой водке. Ведь пьющему человеку разбить бутылку с водкой — это черт знает какое мужество надо иметь! За это я себя ценю… Гляди, как у тебя пальцы работают, настоящая сестра милосердия!

— Когда придешь? — тихо спросила Дунява, завязывая последний узелок.

Наступило молчание. Он провел рукой по ее теплому и пышному плечу, притронулся к нежной шее, к влажной щеке. В голову, оглушая, ударила кровь, голос от волнения осекся.

— Нынче приду. Только попозже. Ты дверь не запирай.

— Двором пройдешь.

— Ладно. — Он двинулся к выходу, на пороге приостановился. — Приду, поговорим. Надо подымать твое гражданское самосознание…

Дунява застенчиво улыбнулась. В избу все настойчивее вторгался, просачиваясь сквозь щели в полу, пряный, бьющий в лицо запах спирта. Женщина торопливо растворила все окна, распахнула дверь.

Но Дунява зря прождала всю ночь своего возлюбленного, взбалмошного, нескладного и такого доброго и щедрого в ласках, зря металась на постели до утра, пылая от нетерпения, — не пришел Мотя Тужеркин. Вспомнила звон разбиваемых бутылок, ей стало еще горше, она всплакнула от одиночества, от неутоленного желания и досады. «Погоди, я тебя приму, — шептала она, глотая слезы. — Я тебе покажу…»

Мотя явился к ней только недели через две. Он хотел прокрасться бесшумно, незаметно, но до непроглядности спрессованная темень, словно мстя за оскорбление хозяйки, выставляла на пути углы, высовывала концы жердей, о которые он больно ударялся боками, упирала в грудь острые коровьи рога, под ноги подсовывала пустые ведра — они откатывались, гремя, вызванивая дужками. А над головой, как бы издевательски аплодируя ему, захлопал крыльями и заголосил петух; сразу же заблеяли две овцы.

— Ну, что ты за наказанье! — услышал он сердитый шепот; Дунява стояла в двери в длинной белой рубахе. — Весь дом взбулгачил. Когда ждешь, тебя с ищейками надо искать. А в полночь незваный притащился. Зачем? Уходи!.. — А сама долбила кулаками по его лопаткам, толкая в духоту сеней.

Мотя ощупью отыскал кровать, приподнял полог и сел, нагнулся, чтобы расшнуровать ботинки. Дунява скользнула мимо него, закатилась к стене, умолкла, таясь и ожидая.

— Не ругай меня, Дуня, — произнес Мотя шепотом, переходящим в рокот. — Меня хвалить надо за мою деятельность, за радение, а не ругать. Не мог я прийти к тебе, Дуня, разрываюсь на части.

— Ложись скорее! — сердито отозвалась Дунява. — Басит, как в бочку!

— Сейчас лягу, только покурю.

— Начадишь теперь — не продохнуть…

— Шел я к тебе и думал в ночной тиши: в колхозе есть у нас два человека, на ком держится вся жизнь: Владимир Николаевич Аребин и я. Ну, Пашка Назаров еще, у этого тоже чертячья хватка… — Он вздул спичку, быстро прикурил и тут же, помахав ею, загасил. — Владимир Николаевич без меня ни шагу — я у него правая рука…

— Ну, расхвастался, хвальбишка! — Дунява усмехнулась. — Ложись, говорю!

— Я не хвалюсь, Дуня. Без машины людям жизни нет. А машинами командую я. Когда их мало, а сделать полагается много, приходится изворачиваться, искать выходы, одним словом, маневрировать. И я маневрирую. Мои машины поспевают везде. Хлеб возить надо? Надо. Возим. По хлебосдаче на втором месте стоим, как всем известно из районной печати. Братьям Аршиновым парочку грузовичков выделить необходимо? Обязательно необходимо. Известку возят, песок, кирпичи к объектам доставляют. Ах, молодцы Аршиновы, какую домину возводят. Зодчие!