Александр Андреев - Грачи прилетели. Рассудите нас, люди

— Ничего, — выдавил он с натугой и тут же брезгливо поморщился от отвращения к себе: до гнусности мнителен стал.

Из двери вынырнул Прохоров, шея опять замотана шарфом — выпил после бани кружку ледяного, из погреба, пива, — седая прядь на темени приподнялась и снова очень осторожно легла. Ершова рассмеялась.

— Скромничаешь?.. — Она кивнула Павлу. — А вот Петр Маркелович не верит вам: просит все ваши показатели «проанализировать»…

Прохоров крутнулся на каблуках.

— Не прошу, а настаиваю, Варвара Семеновна. — Резким актерским движением он закинул конец шарфа за спину. — Я не только не верю, как ты мягко выразилась, а утверждаю, что они втирают нам очки. — Он подался вперед, неумолимо нависая над Павлом. — Сводки ваши по молоку, товарищ Назаров, — надувательство. — Павел опустил кулаки на стол, намереваясь встать, но Прохоров осадил его: — Сиди. У нас есть опыт: в прошлом году в одном колхозе председатель вписывал в сводки молоко, которое он якобы спаивал поросятам, а на самом деле того молочка поросята и не нюхали. Поди проверь — подписи свинарок в получении молока стоят на месте. Не подкопаешься. Расталкивает всех локтями, прет на первое место… — Он откинулся, умные глаза из-под заросших бровей сверкнули возбужденно и проницательно. — Но мы докопались…

Павел скомкал в кулаке край зеленого настольного сукна.

— Вы проверяйте нас не по сводкам, а по деньгам. — Голос Павла упал. — За молоко, выпитое поросятами, денег не платят. А мы за машины расплачиваемся молоком.

— Проверим, проверим, товарищ Назаров. Обязательно проверим! — Прохоров стремительными шажками измерил кабинет от угла к углу. — А уж кирпичи по двадцать копеек штука — чепуха сущая, вранье! — Он засмеялся заразительно, заглядывая Ершовой в глаза, приглашая и ее присоединиться к его обличительному веселью. — Кто вам поверит? Разве что младенцы, для которых любая выдумка в пору. И если вы записали именно по двадцать копеек, то для того лишь, Варвара Семеновна, чтобы дом, который они строят, подешевле обошелся их председателю Аребину. Это с первого взгляда он сама скромность и простота. «Кроме свежевымытой сорочки, мне ничего не надо», — как сказано у поэта Маяковского. А на самом деле он себе на уме. И начал, как все, — собственный дом в первую очередь. — Слова Прохорова ложились точно в цель, без промаха, и Павел не в силах был их отразить: первый дом строился для Аребина.

— Он не просил, — сказал Павел. — Мы построили дом против его воли. Не таскаться же ему по чужим углам!..

— Конечно! Аребин не такой дурак, чтобы просить. У него достаточно послушных и преданных ему людей…

— И Варвара Семеновна одобрила наше решение. — Павел вопросительно взглянул на Ершову, прося подтвердить.

Она промолчала, лишь улыбнулась едва приметно и как будто смущенно.

— Ничего, приедем — все проверим, — пообещал Прохоров.

Павел вскипел.

— Не пугайте! Раньше вы из нашего колхоза не вылезали, а сейчас за три версты огибаете. Приезжайте, может, даст бог, лопнете от досады: прогнозы ваши провалились.

Прохоров сухо поджал губы. Ввязываться в споры с этим отъявленным, хулиганского склада человеком было небезопасно.

— Я зайду попозже, Варвара Семеновна. — Прохоров ринулся к двери, на ходу закидывая за плечо конец шарфа.

— Подлец! — прошептал Павел, бледнея. — Ах какой мерзавец! Пускай приезжает…

— Успокойся, Павел, — сказала Ершова, подходя. — Не приедет. Есть решение отправить его на учебу.

— Его? На учебу? Как легко у нас получается: проштрафился человек или показал на работе свою полную непригодность, его бы скотником на двор, так нет — на учебу! Чему его учить?

Ершова не ответила. Открывая форточку, она произнесла как бы между прочим:

— Парторганизация ваша, Павел, малочисленна и слабовата. Орешин за своими бухгалтерскими заботами забывает о партийной работе. А ее надо повышать. Постановления партии по сельскому хозяйству требуют больших усилий прежде всего от коммунистов. Вы должны укреплять и расширять свои ряды за счет работящих, а главное, честных, преданных колхозу людей. — Она пристально взглянула в лицо Павлу. — Возьми парторганизацию на себя, Павел. — Он сглотнул слюну, хотя во рту было до горечи сухо. — Колхозники знают твою справедливость, напористость. Я тоже верю в твои силы. Согласишься?

Павел провел ладонью по зеленому сукну.

— Все так неожиданно… — Замолчав, он до боли потер щеку. — Моего согласия мало, Варвара Семеновна. Что скажут коммунисты…

— Лучшего секретаря им не найти.

Павел взглянул на Ершову и, мотнув головой, вдруг рассмеялся облегченно.

— Вот жизнь какие выкидывает коленца, черт бы ее побрал! — Он хлопнул козырьком фуражки по колену. — Говорят, много в ней прямых и гладких дорог. Врут! На каждом шагу она ловко ставит людям подножки: идешь, идешь — и кувырк! Споткнулся.

— Выходит, ты сейчас подножку получил? — с насмешкой спросила Ершова.

— Я вообще говорю… Ждешь одного, получаешь другое. — Павел запустил пятерню в жесткие свои волосы, взлохматил их. — Пойду домой, Варвара Семеновна, подумаю, посоветуюсь с Аребиным, с Орешиным… Как они…

— Именно они и настаивают на твоей кандидатуре.

Павел стиснул ее худенькую ладонь.

— Спасибо, Варвара Семеновна. За поддержку. Давно хотел тебе это сказать, да случай не подвертывался. — Он широко улыбнулся, глядя ей в лицо, и словно бы притронулся к детству: — А помнишь, как я тебя однажды в сугроб толкнул? Тетрадки, учебники — в стороны. Фиолетовые строчки на морозном снегу…

— Помню, Павел. И как за косички дергал, помню. А сейчас дочку мою дергают за косы озорники… Ты не женился еще? — Павел грустно и как-то жалобно склонил упрямый лоб. — Что так? Не идет, что ли?

— Девичья душа — глухая, непроходимая тайга, заблудишься и не заметишь как…

Уходя из кабинета Ершовой, Павел подумал о Шуре с обидой и болью: вот кто рассчитанно ставит ему подножки, то и дело спотыкаешься. Пора подвести итоговую черту под их горькими и нелегкими отношениями…

В село входил при огнях. Огибая пруд, Павел решительно направился к дому Осокиных: сейчас он вызовет Шуру в последний раз, потребует от нее определенного и окончательного ответа. Довольно тянуть канитель, быть посмешищем для всего села, он найдет в себе силы, чтобы вычеркнуть Шуру из своей судьбы…

Окна были темны и глухи. Стук в стекло не потревожил нелюдимой тишины. Даже форточка, высыпавшая на его голову столько ругательств, онемело молчала. Павел взбежал на крыльцо, толкнул дверь в сени, вошел в избу. Темно и тихо; устоявшаяся теплота была насыщена запахом перепрелых щей и нафталина. Мягко спрыгнул со стола кот. Павел нашарил в печурке коробок спичек, чиркнул одной. При слабой вспышке света различил раскрытый сундук посреди избы, всё в нем было взбито, стояло торчком, а вокруг, по полу, раскиданы вещи; на кровати — скомканная постель, словно кто-то, торопясь, хватал наугад что попадется под руку. У Павла шевельнулись волосы на затылке от страшной догадки: был здесь Коляй Фанасов, и Шура, боясь Павла, собралась с отчаянной поспешностью и укатила в Горький.