Александр Андреев - Грачи прилетели. Рассудите нас, люди

— Приданое собираю, — спокойно бросила Шура. — К мужу ухожу.

Лукерья подкошенно рухнула на порог, простонала:

— Господь с тобой, к какому мужу?

— Муж у меня один — Павел. Комсомольцы говорят, в девках засиделась, приказали замуж идти.

— А какое они имеют право приказывать? — К Лукерье вернулись силы.

— Видно, имеют, мама, раз приказывают.

Лукерья бочком, сорочьим скоком налетела на Мотю, заплясали перед его лицом жилистые ее кулаки.

— Ты, аспид, девичью ангельскую душу смутил! Куда ты ее толкаешь, верблюд, к кому? В темницу? В заточение?

Мотя спокойно отвел от себя ее суетливые кулаки.

— Ты на меня не наскакивай, не к себе увожу. — Он деловито упаковывал на кровати Шурины вещи. — Серая ты, необразованная женщина, тетка Лукерья. Ничего ты не смыслишь в диалектике. Природа выпустила на свет людей для парного их сочетания. Жить одному — стало быть, переть против течения, наперекор природе. Вот ты, например, злая и шипучая отчего? Одна живешь. Хочешь, чтобы и дочь злостью изошлась от сиротского одиночества? Нет, не позволим! Другой кто прошел бы мимо бедственного состояния твоей дочери, даже усмехнулся бы над чужой бедой. А я вот беру ее за ручку и веду к счастью. Вот какой я человек, мать! А ты меня поносишь.

Лукерья привскочила от злости.

— К счастью? Слезы горошинка к горошинке скатывать — счастье?

— Мама! — нетерпеливо оборвала ее Шура. Она собиралась с какой-то лихорадочной торопливостью, очертя голову, боясь остановиться: опять охватят мучительные сомнения, неуверенность, опасения. Грубовато толкнула Мотю плечом. — Разболтался! Выноси узлы!

Большой сверток с постелью Мотя взвалил на плечо, второй, полегче, подхватил под мышку и двинулся к выходу, сопровождаемый стонами и проклятиями Лукерьи.

В сенях он столкнулся с матерью Павла Назарова. Перешагнув порог, она остановилась возле кровати, в полумраке, негромко и как-то боязливо поздоровалась. Весь день она думала о Павле, о его несчастной любви, выискивала пути, как бы ему помочь, и вот пустилась на такой шаг.

— Здорово живете…

Лукерья, как задиристая курица, метнулась к ней, сунулась носом в самое ее лицо.

— Кто это? Ты, Татьяна? Зачем пришла?

— Мама! — сквозь зубы выдавила Шура.

— Не сердись, Лукерья. Мать я ему. С поклоном пришла к тебе и к Санюшке.

Лукерья смекнула, что дочь решилась окончательно и свершившегося не отвратить.

— Ни к чему эти твои поклоны, — проворчала она примирительно. — Сама гоню дочь из дому.

— Господи, куда же?

— К мужу. Насиделась в девках, пора семью сколачивать. Лучше Павла твоего ей не найти. Заартачилась сперва, да ведь я приструнила.

Вернувшийся от машины Мотя оглушительно захохотал. Лукерья даже вздрогнула.

— Опять ты тут! Эко заржал, леший! Мать от сердца с кровью дочь отрывает, а ему смешно. Ну не верблюд ты после этого, Матвей?..

— Это я так выражаю свое одобрение тебе: правильная ты женщина, тетка Лукерья, первейший дипломат!

Лукерья загремела спичками, зажигая висячую лампу. Татьяна подошла к Шуре, еще недоверчивая, обеспокоенная.

— Неужто правда, Саня?

— Видите, собираюсь. — Девушка разглядывала белую блузку, которую собиралась надеть. — Не прогоните?

Татьяна испуганно всплеснула руками.

— Что ты, доченька! Разве мы враги своему сыну? Не спит, не ест, высох весь, никакие успехи на работе не веселят. Уж и надежду на тебя потерял! Радость-то какая ему будет, боже ты мой! Едем скорее, милая!

Лукерья принаряживалась в чулане, собиралась провожать дочь.

— Радость, говоришь? — донеслось ее неукротимое шипение. — Дружка и мать за невестой послал, а сам и глаз не кажет! Вот так радость! Что это за женитьба? Без сватов, без свадьбы, свилась-собралась и упорхнула. Словно бесприданница или сирота круглая. — Лукерья всплакнула.

Татьяна прошла к ней в чулан: в молодости они были подружками и частенько шептались в чуланах.

— В райком вызвали его, по делу.. — И жгучее Лукерьино бормотание слилось с просительным шепотом Татьяны. Женщины укоряли друг друга в чем-то, заверяли, спорили…

Не стесняясь Моти Тужеркина, Шура сбросила старую кофточку и надела белую, праздничную, причесала волосы и потерянно замерла посреди избы, уронила руки.

— Вот и все. — Она с надеждой посмотрела на Мотю. — Удастся жизнь, буду благодарить тебя, Матвей. А если…

Мотя перебил ее:

— Что «если»? Ругать будешь? — Он глубокомысленно помолчал, потирая подбородок. — Думаю, не придется. Да я тут и ни при чем. Вы все равно поженились бы, это неизбежно. Мы только ускорили созревание вашего взаимного интереса. О счастье ты сказала… Научной формулы счастья нет. Каждый составляет для себя свою формулу в зависимости от маневра в жизни, от состояния ума. Вот, к примеру, Шурей Килантев: стащил три мешка пшеницы, напился до бессмысленности в глазах — и счастлив. А я составил для себя другую формулу счастья…

Шура резковато оборвала его:

— После доскажешь о своей формуле! Поехали! — Повернулась к чулану. — Мама, тетя Таня, поехали!

— Идем, идем, — отозвалась Лукерья. — Видишь, из родительского-то дома не чает вырваться, прямо горит от нетерпения.

Павел, погруженный в свои мысли, очнулся от того, что Алена Волкова долбила его сухонькими косточками пальцев в грудь. Он легко, как пушинку, отмахнул ее от себя. С бугра бросился к дому. Возле крыльца ударился плечом о ствол ветлы, в сенях споткнулся, дверь распахнул рывком, на всю ширину. Встал, омытый волной света, страшась перешагнуть порог, сжимая в дрожи запрыгавшие пальцы; дыхание как будто оборвалось…

— Чего стоишь? — Мотя Тужеркин, как хозяин и устроитель этого знаменательного торжества, расхаживал по избе, самодовольно ухмыляясь. — По ту сторону порога ты холостой, по эту сторону — женатый. Прыгай скорее через барьер; каждый из нас совершает одну и ту же глупость, отважно преодолевая этот барьер.

Остальные молчали. Константин Данилыч, поблескивая очками, посмеивался в бородку. Мать радостно обернулась к сыну, комкая в руках посудное полотенце. Катькины ребятишки попятились назад, сбиваясь возле матери. Тонкие губы Лукерьи покривила скупая снисходительная усмешка.

— Где это видано, чтобы мать дочь свою, невесту, к жениху в дом приводила! А я привела и на стыд не поглядела. Вот какая я злая-то… — И притворно всхлипнула: — Не обижай ее, Паша, она беззащитная, как голубица, вся в меня…

Павел подошел к Шуре, опустился, уронил голову ей в колени; плечи его дернулись то ли от вздоха, то ли от стона. Шура осторожно коснулась пальцами его волос.

Председательский дом был отстроен. Непривычный для глаза, с высоко поднятой кровлей, под которой врезана была летняя комнатка-мансарда, горделиво красовался он на улице Сердовинка, желтый, как бы излучающий сияние. На виду его избы словно робко съежились и поблекли, посерели. Стаи ребятишек вились тут с утра до ночи, и на углы уже легли нацарапанные углем или мелом их каракули. Гриша Аребин отталкивал ребятишек: