Александр Андреев - Грачи прилетели. Рассудите нас, люди

— Старый лошадник! — воскликнула Наталья. — Тебе бы только в рюмочку заглядывать!

— А что мне остается, Наташа? Прежде я на молодых женщин заглядывался, теперь на рюмочку потянуло. — Он опять толкнул Аребина в бок. — Когда въезжаешь-то?

— Мне, Терентий, въехать недолго, — засмеялся Аребин. — Добра еще не накопил. В одну руку постель, в другую — сына, вот и все имущество. — Мельком взглянул на Наталью: та опустила голову. Глаза его пытливо останавливались на лицах присутствующих, рука без нужды разглаживала красную материю на столе. — Невысокого вы обо мне мнения, друзья, — сказал он негромко и с грустью. — Неужели вы всерьез подумали, что я и в самом деле въеду в этот дом?.. А вы подумали о том, с каким чувством входил бы я в него всякий раз, с какими глазами показывался бы перед людьми: приехал, отгрохал себе особняк и зажил, на всех поплевывая… Ведь так бы сказали? — Он принужденно усмехнулся. — И вы хороши! Замыслили привязать меня собственностью! В Москве у меня живет приятель, научный работник, все у него есть: отдельная квартира из трех комнат, за городом двухэтажная дача, собственная «Волга» — все есть! А жена от него ушла. Не удержала ее собственность, достаток… Так что спасибо за вашу заботу обо мне. Но в дом я не въеду, товарищи. Нам с сыном и у Алены Волковой хорошо. Мы вселим в этот дом Дарью Макарову с ребятишками.

В комнате, настороженная, повисла тишина. На Аребина смотрели с испуганным недоверием: шутит или, может, с ума спятил? Терентий Рыжов, втягивая сквозь зубы воздух, всхлипнул:

— Обмыли!..

И сразу взвихрились восклицания, возмущенные, разочарованные, восторженные. Наталья рассмеялась, как над забавной мальчишеской проделкой. Орешин, вставая, опрокинул табуретку, бросил обескураженно:

— Ну, знаешь!..

Павел, отшвырнув стол, сдавил Аребина в объятиях, отрывисто поцеловал.

— Свалил ты меня под корень! Спасибо! Ну, человек!.. Теперь я твой со всеми потрохами! — В неистовом возбуждении обернулся к Моте Тужеркину. — Позови Дарью! Нет, сам приведу!.. — И выбежал из помещения.

Терентий Рыжов в безнадежности махнул рукой.

— Зачем же ты врал нам, водил за нос?

Наталья опять засмеялась, дразня конюха:

— Прощай, рюмочка, дядя Терентий! Не судьба.

Аребин развеселился.

— Если бы я вам сказал начистоту, то, боюсь, не стоял бы дом на улице Сердовинке: ты бы, Терентий, первый сказал: ничего, жила в своей избенке и еще проживет, два венца подвести — и довольно. Так ведь? Вот мы с Варварой Семеновной Ершовой и уговорились взять грех на душу, скрыли от вас. Пускай колхозники знают, как уважает и ценит колхоз честных работников.

Братья Аршиновы только крякнули при таком нежданном обороте дела:

— Н-да, дела… — И переглянулись озадаченно.

Мотя Тужеркин весело предостерег:

— Теперь, Владимир Николаевич, греха не оберетесь: Дарья-то от такой оказии рехнется, честное слово, я здешних женщин наизусть знаю. Или ноги отымутся — на скотный двор под коровье вымя на колясочке возить придется.

Павел Назаров ввел в комнату Дарью. Сбитая с толку натиском Павла, она растерянно озиралась, поджимая прыгавшие губы.

— Дарья Петровна, — сказал Аребин, подходя к ней. — Вы работали в колхозе с первых дней его организации, работали честно. Колхоз благодарит вас и подносит вам, вашей семье новый дом. Половину его стоимости колхоз берет на себя, на вторую половину предоставляет рассрочку на десять лет. Переезжайте и живите счастливо… Павел и ты, Мотя, помогите с переездом…

— Ох! — простонала Дарья. — Да как же это, да за что же?.. — И все прижимала пальцами прыгавшие губы.

От гаража, направляясь к старой Дарьиной избенке, прогремел грузовик Моти Тужеркина. Ловко огибая канавы, вырытые на поворотах в проулки, Мотя с тайной насмешкой покашивал на Павла глаза.

— Что ты ко мне приглядываешься? — спросил Павел, хмурясь. — Давно не видел?

Мотя с напускной озабоченностью взъерошил рыжие брови.

— Изменился ты, Паша. Если не вглядеться вплотную, не узнаешь: другой человек. Отчего это, а? — Павел завозился на сиденье, промолчал. — Ах да, понял! — обрадованно воскликнул Мотя. — Шурка Осокина свою печать приложила к твоей личности, любовное тавро выжгла! Безжалостная женщина! Не щадит тебя ни на каплю: гляди, скулы выперли, под глазами сиреневые кусты расцвели… Изъездила!.. — И заржал, запрокидывая голову. Внезапный и оглушительный удар в плечо оторвал его руку от баранки, машина вильнула и чуть было не снесла баню Терентия Рыжова.

— Ты очумел! — ошалело заорал Мотя, выравнивая машину. — Руку отбил напрочь, гляди, пальцы не маячат. Вот черт!

— В другой раз язык отобью! — пообещал Павел. — Не болтай всякую пошлость!

— Подумаешь, недотроги! Подцепили друг друга и воображают, будто на седьмое небо взлетели, отделились от людей. Стараешься для них, а они в благодарность за старания синяками угощают.

— Извини, Мотя, — сказал Павел с нежностью. И Мотя тут же смягчился, вздохнул.

— Да, Паша, разлучили нас женщины, чтоб сгинуть им с лица земли!

Дарьины ребятишки торчали возле завалинки. Завидев издали машину, они бросились, сбивая друг друга, в избу.

— Мама, машина пришла! Вставай же, погляди!

Дарья грузно сидела на лавке, недвижная, какая-то отрешенная, обессиленно уронив на колени большие руки с разбухшими от работы пальцами. Она все еще не верила в свою судьбу, все еще метались в глазах, окруженных тяжелыми, наплывистыми складками, испуг и беспокойное ожидание чего-то. Старшая девочка, Валя, тронула ее за плечо.

— Очнись, мама! Машина у крыльца, а у нас ничего не собрано…

— Ох, дочка! — простонала Дарья, со страхом озираясь по сторонам. Ребятишки, забавляясь, с азартом, с криками сдвигали с устоявшихся мест лавки, стол, комодик.

Мотя Тужеркин, вступив в избенку, загрохал железными каблуками по перекосившимся половицам, скрипучим, в ямах и шишках от частой скоблежки. Он обнял Дарью и легонько столкнул с лавки.

— В новой избе помечтаешь, а сейчас командуй!..

— Икону сымите сперва, — попросила она, сразу засуетившись.

Мотины глаза округлились.

— О чем ты меня просишь, тетка Дарья? Я же законченный атеист, проще сказать, безбожник; икона — неизжитый осколок темного прошлого, а ты хочешь, чтобы я пестовал ее на своих трудовых комсомольских руках? Не-ет!..

Дарья перекрестилась.

— Что ты городишь, Матвей! Как это я въеду без иконы?..

— С песнями, с танцами! — подсказал Мотя и осклабился.

Павел снял с переднего угла покрытую копотью икону — поблекший от времени, знакомый с детства лик святого со скорбным взглядом студеных, неживых глаз, подал Вале.

— Выноси! Мотя, бери стол, грузи!

Когда Тужеркин, взвалив на горб стол и задевая ножками и углами за косяки, выломился из избы, Дарья подергала Павла за гимнастерку, спросила, до шепота понизив голос: