Александр Андреев - Грачи прилетели. Рассудите нас, люди

Аребина также волновала судьба этого дома: какой он будет с виду, первенец, не похожий на здешние избы?

Папий Аршинов встречал Аребина обрадованно:

— Через неделю, Владимир Николаевич, начнем крыть. Все материалы заготовлены, кроме крыши. Железо, как вы распорядились, отдаем на клуб. Шиферу бы достать сюда… К Прохорову разве обратиться? Может, выделит для такого случая. Или к Ершовой? А то так в Горький сгонять…

— Покроем руберойдом, — сказал Аребин. — Лет пять простоит, а там посмотрим.

— Тоже резонно, — поспешно согласился Папий. — Хотя руберойд красоты той не даст: чернота, мрак… Столярные работы заканчиваем: четыре двери, шесть оконных блоков, дерево сухое, выдержанное… Плотники вяжут стропила и сколачивают лестницу для верхнего этажа… Теперь вопрос к вам, Владимир Николаевич: стены будем штукатурить или оставим так, кирпичные?

— Штукатурить обязательно. Для теплоты. Дров меньше пойдет в зиму…

— Совершенно верно.

— И покрасить, Папий Фомич. — Аребин оглядел стены с пустыми оконными проемами; наверху сочно стучали топорами плотники, устанавливая стропила. — Окраска должна быть живой, теплой, ну, скажем, желтой. Наличники, рамы, карнизы — белые. Желтое с белым…

— Будет сделано, Владимир Николаевич. Желтая краска у меня есть. Своя…

Аребин ушел, как всегда немного взволнованный, воодушевленный: впереди столько было несделанного, нерешенного, не продуманного до конца — и мелкого и крупного, — но первый камень уже заложен.

Аребин вдруг решил, что в Москву выяснять отношения с женой он вообще не поедет. И так все ясно. Ольга на письма не отвечает: очевидно, смирилась с тем, что Гриша будет жить с отцом. Тем лучше… Сама она выйдет замуж, появятся дети… И от этой холодной мысли у Аребина впервые не дрогнуло сердце…

Возле магазина, у фонаря, он приостановился: увидел Павла Назарова.

Засунув руки в карманы, чуть клонясь вперед, Павел сосредоточенно измерял знакомую, тысячу раз измеренную тропу, ведущую на скотный двор. Переломленный и скрепленный стежками суровой нитки козырек военной фуражки, рыжей, насквозь прожженной зноем, прикрывал брови и глаза, блестевшие сухо и устало; губы сомкнуты, на скулах вздулись бугры. «Молодец парень! — с любовью подумал Аребин, следя за его приближением. — Хорошо, когда человек, в которого поверишь, не подводит… На ферме теперь порядок. Молока получено в три раза больше, чем в прошлые годы, — самая доходная статья. Крепко держит и доярок, и скотников, и телятниц. Впрочем, честная оценка труда дисциплинирует человека лучше любого понуждения… В одном у Павла беда — с зоотехником никак не сладит…»

— Что такой мрачный, Павел? Плохо спал? — Аребин дружелюбно протянул ему руку.

Павел не принял ее: не до рукопожатий! С усилием он разомкнул рот.

— Когда все это кончится, Владимир Николаевич? — с озлоблением бросил он, словно Аребин был виноват в неспокойной его судьбе. — Что им от меня надо? Чего они меня таскают?

Аребин отступил, опешив.

— Кто?

— Райком. Опять вызывают.

— Когда?

— Нынче, к пяти часам.

— Ну и чего ты испугался? Самое страшное уже позади.

— А того, что Прохоров никогда не отступится, будет кусать за пятки до тех пор, пока не свалит. Капает на меня Ершовой каждый день, каждый час. Не то что мозги — гранит продолбит.

Аребин с сочувствием отметил новую, проделанную шилом дырку на ремне Павла — похудел, исстрадался, а до успокоения ему еще далеко. И эта Осокина прибавляет ему забот! Аребин взял его под руку.

— Возьми у Тужеркина машину.

Павел отстранился.

— Пешком пойду. Подумать надо, приготовиться к отпору. Мало ли что они выдвинут против нас!.. — И пошел, не проронив ни слова до самой усадьбы…

В Теплый Стан Павел начал собираться с обеда. Мать, убирая посуду со стола, двигалась по избе напряженно, рывками — так бывает с человеком, когда в нем назревает необычное и рискованное решение. Выпроводив Катькиных ребятишек, она подступила к Павлу.

— Возьми меня с собой, сынок. Я выложу ей, Варьке Ершовой, все начистоту, по-бабьи, прямиком. Что же это такое делается?! Парень про сон забыл, праздники забыл, все двору отдает, за колхоз костьми ляжет, а ему вздохнуть не дают! Никакой проталины в жизни нет! — Она неожиданно по-мужски ударила кулаком по столу. — Безобразие это! Произвол! Вот что я ей скажу. — Нижняя губа матери дернулась, глаза наполнились слезами.

Павел никогда не видел мать такой: должно быть, терпение ее иссякло. Он только сейчас осознал, что ее материнскому сердцу во время его мытарств было намного больней, чем его собственному. Его охватило давно забытое, оставленное в далеком детстве сладкое чувство сыновней привязанности к матери; он обнял ее, всхлипывающую, за усталые плечи, бережно усадил на лавку, а сам выбежал вон. Оставаться в избе было невыносимо.

Дед Константин Данилыч, поспевая за внуком мелкой стариковской трусцой, наставлял:

— Ты скажи ей так, Павличек: можешь ли ты, Варвара, руководить, если не умеешь отличить живую человеческую душу от подделки? Сколько будете давить на мое терпение — лопнет ведь! Да, да, так и заяви. В ЦК, мол, пойду, — не прежние времена!.. Тебе трепетать перед ней не след. — Старик остановился: здесь, у огородов, они всегда расставались. — За твоей спиной ферма, которую ты поставил на ноги. Так что голову неси повыше!

От петушиной ли воинственности деда, от его ли поучений или от сознания того, что все наскоки Прохорова будут отражены фактами, Павел немного успокоился.

До самого вечера он маялся в приемной райкома — Ершова выехала в колхоз по срочному вызову — и злился на секретаршу, которая, выдвинув ящик стола, уткнула нос в книгу. Тоска гнала его на улицу, он не мог видеть затылка секретарши с жиденькими растрепанными косицами, глухих, обитых черной клеенкой дверей и этого радостного света, играющего на изгибах графина. Но тоска не отпускала и на улице; потоптавшись у крыльца, Павел возвращался назад, опускался на покрытый черным дерматином скользкий диван. Раза два заглядывал Прохоров, справлялся, не приехала ли Варвара Семеновна, и снова исчезал; Павла он как будто и не видел…

Ершова появилась часов в восемь, когда окошки осветил закат цвета жидкого чая. Секретарша, встрепенувшись, с шумом задвинула ящик, насторожилась прилежно, хотя по блуждающим глазам было заметно, что она еще не вернулась из того мира, куда завела ее книга.

Павел поспешно встал и стащил с головы фуражку. Ершова прошла в кабинет, наклоном головы приглашая Павла за собой.

— Извини, что заставила ждать. Садись. — Она кинула на стул плащ, ладонями пригладила волосы. — Как идут дела?

Заметно было, что думает она о чем-то более важном, а спросила так, между прочим. Он уловил в ее голосе, в ласковости тайный умысел, и брови его сошлись над переносицей: все выспросит, выведает, потом голубые глаза потемнеют, как небо от грозовой тучи…