Сергей Гуськов - Пути и перепутья

Я глубоко опустил и еле вывернул весла.

— Тебе Хаперский предлагал в газету? Неплохо, если б получилось. Один мой знакомый очеркист тоже с многотиражки начинал. Работал, окончил факультет журналистики, а сейчас заведует отделом в большой газете. Даже в заграничных командировках бывает!

Я промолчал. Ира подобрала ноги, огляделась.

— Ой, как далеко мы уплыли! Даже города не видно. А воздух — наслаждение! И какой простор! Ты не поешь? Жаль. Один мой знакомый — он архитектор — так чудесно поет под гитару — растаешь! А мне порой и хочется петь, да слуха нет.

— Но ты же играешь на пианино!

— Играю? Только для гостей. И всего три вещи. Мы с сестрой в детстве их разучили.

Она снова с любопытством огляделась вокруг. И впервые показалась мне неестественной, деланной.

— Ира, расскажи о философии. С чем ее едят? Трудно? Много надо читать?

— Очень, — нехотя откликнулась Ира. — Такие глыбы переваривать — ужас! Кант, Гегель, Фейербах, все по первоисточникам. От одних имен в дрожь бросает. Серьезно! За пять лет у нас троих в психиатричку отправили. Свихнулись. Один вернулся, а двое как в воду канули.

— Философы раньше лишь объясняли мир, — припомнил я фразу из Олегова блокнота, — а дело в том, чтобы изменить его. Так, что ли? Не знаю, кто сказал.

— Маркс. Тезисы о Фейербахе, — быстро проговорила Ира. — Можешь меня не испытывать! Это знаю, но, к сожалению, своими словами о философии говорить не могу. И зачем мне эта наука? Я бессильна перед ней. Понимаешь? Бес-сильна! Только и могу, что повторять готовые фразы, чужие формулировки. Не смейся! Так многие! А вы все — Олег, Володька, ты — вы наивные, слепые люди, жаждете только живого, честного, чистого. Вы утописты! Ничего этого нет и в помине. И быть покуда не может. Есть просто работа, служба. Токарь точит изо дня в день по чужим чертежам одни и те же детали — это не позорно, не вызывает насмешки. А тут почему иначе?

Я растерялся. Мне стало жаль Иру. Она вновь показалась потерянной и беззащитной.

— Ирочка, ты не так меня поняла! Я, честное слово, не думал тебя испытывать. Я не знаю, что сделал бы, чтоб тебе было хорошо…

— Вот именно — не знаешь! — отчеканила Ира. — И давай прекратим этот ненужный разговор. Я же пообещала делать нынче одни глупости… Что там за палатки на берегу? Как много! И еще ставят. Смотри, сколько народу копошится…

— Тут новый завод будет, кажется, тяжелых станков. Мне Зойка говорила…

— Кто-кто?

— Сестра Олега. — Я почему-то смутился. — Работает в заводской поликлинике.

— Любопытно! — Ира взглянула на меня и покусала ноготок. — Охотно познакомилась бы с ней. Похожа на Олега? Давай пристанем тут неподалеку. Можно? Закусим. Я проголодалась. А потом по бережку пройдем до палаток.

Она указала, где причалить. Берег был илистым, узкая тропа на взгорок вилась в зарослях ивняка. Я хотел перегнать лодку к торчащему неподалеку камню, но Ира встала, с вызовом вытянула руки:

— Неси!

Я унес бы ее далеко, но едва прочавкал босыми ногами по илу и осторожно влез по оголенным корневищам на взгорок, Ира соскочила в траву.

— Ой, какая лужайка! Прелесть! И холодок под кустами! Все! Тащи рюкзак и мои туфли.

— Тут и получше лужайки есть, — буркнул я, чтобы не показать, как рад ее восторгу.

Когда перенес вещи и сходил к камню отмыть с ног черную лоснящуюся грязь, на траве уже раскинулась скатерка с натюрмортом из разных вкусных вещей. Ира возвышалась над этим чудом на коленях, но, увидев меня, присела на пятки.

— Как здорово! А? Нет, ты не одевайся. Так лучше… Мы как…

Она запнулась на полуслове и взглядом поманила меня к себе. Но только я наклонился к ее большим, тревожно раскрытым глазам, как руки ее уперлись в мою грудь, и Ира вскочила.

— Нет-нет… Это я так… Не вздумай…

Не разбирая дороги, я через кусты рванулся к реке, по грудь забрел в воду, нырнул и поплыл под водой, пока не кончился воздух, а потом без оглядки саженками ударился на другой берег.

— Вася! Вася-я-я! — тревожно покатилось за мной. — Ну Васька же!

Я оглянулся. Ира по колени забрела в воду.

— Тону… — сказала обреченно. — Меня засасывает…

Я повернул назад. Ира стояла, не шевелясь, вода лизала подол ее нарядной юбки. Я выдернул Иру из тины, посадил на борт лодки и, позабыв все, как ребенку, стал мыть ее ноги.

— Зачем же ты за мной кинулась, глупая? Я бы выкупался и вернулся.

На мою голую спину капнуло — Ира беззвучно заплакала.

— Я ни на что не гожусь, Вася… Я не умею даже обласкать хорошего человека, а хотела бы…

— Ты перегрелась на солнце, устала. Тебе надо отдохнуть в холодке.

Я бережно перенес Иру на лужайку, подложил ей под голову травы, концом подстилки закрыл от комаров ноги, на лицо набросил косынку.

— Спасибо, спасибо, — пробормотала Ира. — А ты не жди меня, ешь. Мать говорит, мужиков кормить надо получше…

Я отошел от нее, поднялся по пологому взгорку и опустился на траву. Жара спадала. У противоположного берега сверкала узкой полосой золотая чешуя. На его почти отвесных увалах косые тени выдавали острые каменистые ребра и даже мелкие морщинки и складки. А тень с нашего берега все расползалась, стремясь дотянуться до далеких, выбеленных солнцем валунов. Трава была густая, душистая, цветы изнемогали под трескучей серенадой полчищ кузнечиков, а где-нибудь на лугах, в речных старицах уже нарождался туман.

Я надкусил стебелек и стал искать, откуда его вырвал, — на зуб попался кислый «кочеток», стрелка щавеля. Радуясь привычному с детства лакомству, я выщипывал кисловатые листочки. Когда-то мы с Олегом обожали пожевать и щавель, и заячью капусту, но сейчас кислые листочки только раздразнили аппетит.

Я побрел вдоль берега, изредка наклоняясь к цветам. Тут были ромашки, полевые гвоздики, колокольчики и уйма других, названий которых я и не знал. Сорвав один с метелкой, жесткой, как у рябишника, которым отпаривают кадки, только не желтой, а бело-розовой, я вспомнил о Зойке: уж она-то все цветы наперечет знает! — и тогда стал срывать все, что попадалось под руку.

Скоро букет не умещался в ладони. Я стал искать траву для перевязи и тут снова услышал тревожный Ирин голос:

— Вася! Васька! Да где же ты?

Она взобралась на пригорок и показывала мне на часы:

— Нам пора, боюсь, мама вернулась. Что же ты к еде не притронулся? Для кого я старалась? Иди скорей!

Я не заставил себя упрашивать. Ира ела скорей для вида. Отломит кроху хлеба, подержит в тонких пальчиках и нехотя бросит в рот. Глаза ее невидяще блуждали по кустам, по реке, а меня избегали. Потом она встала, усмехнулась.

— Упражняться в переноске тяжестей тебе, пожалуй, больше не стоит. Перегони лодку к камню. Сяду сама.

У реки заметно посвежело. Ира села в лодку и закуталась в подстилку. Я протянул ей цветы, она поморщилась: