Сергей Гуськов - Пути и перепутья

Все-таки ссориться я еще не умел — покинул кабинет.

В глухой коридор, тускло освещенный маленькой лампочкой, выходили еще три двери. Из-за одной доносился пулеметный треск пишущей машинки, из-за другой — ленивый прерывистый разговор, а из щели под третьей тянуло наваристым борщом.

Я присел на одинокий деревянный диванчик и увидел перед собой в простенке два фанерных щита с газетными вырезками — «Лучшие материалы» и «Написано левой ногой». Начал читать среди лучших фельетон «Белая ворона» Г. Трофимова, но не успел пробежать и двух строк, как за дверью Оборотова взрывом грянул смех. Возможно, смеялись не надо мной. Но визит к Чечулиным настолько выбил меня из колеи, что я все принимал на свой счет. И я стоял, ослепленный гневом у этого щита, когда услышал приятный голосок:

— Вы к кому, гражданин? У вас письмо? Жалоба?

Спрашивала невысокая девушка в белой кофточке, в синем шерстяном сарафане и в тапочках.

— Я?.. К Оборотову.

— Придется долго ждать. У него Трофимов.

— Этот? — Я кивнул на подпись под фельетоном.

— Угу. — Девушка, поскучнев, обвела взглядом пустой коридор и скрылась.

Я прочитал фельетон до конца: ничего особенного, даже плосковато — Зажигин выдал бы похлестче. Да и я, пожалуй, тоже.

«…Конечно! Сумел бы! — подумал я уже увереннее. — Ясно как белый день. И не из-за Хаперского я тут околачиваюсь. Просто это дело по мне. У меня, может быть, дар, никому пока не известный! Но он есть. Я открою его. И пусть все изумляются! Ира?.. Нет! От нее подальше… Теперь не разбрасываться, времени не терять, только действовать!» И я вновь решительно распахнул дверь Оборотова, обвинителем встал у порога, но услышал и вовсе категорическое:

— Я вас не звал. Я занят.

Он совсем со мной не церемонился, и это озадачило. Пришлось отступить еще раз: «Подумаешь! Могу и обождать! Оборотову просто невдомек, с кем имеет дело! Но он еще пожалеет!»

Наконец фельетонист вышел. Пристально взглянув на меня, скрылся в соседней комнате.

— А, Трофимов! Привет, старик! Скоро к нам? — услышал я из-за двери.

А вслед за фельетонистом, держа в руках исписанные листки, мимо меня деловито простучал каблуками Оборотов.

— Нина! — Он распахнул ту же дверь. — Это на машинку и сразу в набор. Не полезет в полосу — подрежьте. Я в горком партии, потом на завод. Буду к вечеру.

Последние слова я осмыслил уже после того, как, не взглянув на меня и не зайдя в кабинет, Оборотов покинул редакцию.

Его бегство, пожалуй, даже обрадовало меня. Захотелось утвердиться в своих новых мыслях, свыкнуться с ними. Я вышел на улицу и стал прохаживаться перед редакцией по тротуару.

Наискосок сутулился дом Ирины. Своими угловыми окнами он подслеповато подглядывал за мной, а я ходил и ходил взад-вперед, как часовой на отведенном рубеже, вынянчивал счастливую догадку.

Хаперский, конечно, для красного словца сболтнул о моих сочинениях. Не нашел, чем, кроме них, меня подкупить. И не ему догадаться, что в поисках нужной людям строки мое призвание. Я же наблюдателен, подмечаю мелочи и понимаю человека, хотя он еще не сказал ни слова. А сколько я переслушал откровений на фронте?! Это мой долг — вернуть людям ими же оброненные драгоценности!

Я пока ничего не писал, но это к лучшему! Значит, не разбазарил собранных сокровищ, могу теперь понемногу извлекать их на свет. Хватит жить «в темном молчании»!..

Я сходил в закусочную, отдохнул на скамеечке в сквере и снова занял свой пост. Деловая публика на тротуарах сменялась гуляющей. Голоса стали громче, взгляды прилипчивее. Тень легла на обе стороны улицы, ноги отяжелели, глаза намозолила редакционная дверь, а я все шагал взад-вперед.

И вот, когда я уже был не способен мыслить и даже забыл о цели хождения, скрипнули тормоза, хлопнула дверца машины и раздался веселый голос Хаперского:

— Что я говорил, Оборотов? Коньяк за тобой! Видал? Ожидает! Привет, Василий! — Хаперский ослепил меня белозубой улыбкой, как клешней стиснул мою руку. — Ты способен, Оборотов, похвалиться таким терпением? О, это будет истовый журналист! Всем нам сто очков вперед даст! Так, Вася? Да ты не скромничай!

Он поскреб ногтем лацкан моего пиджака, заглянул мне в лицо будто слепыми, в себя перевернутыми глазами.

— Мы сейчас с Оборотовым засядем за одну статью… Бомба — не статья! Потом расскажу… Ты пока иди отдыхай, а завтра… Во сколько, Оборотов, на работу являться? К девяти? Вот — к девяти, и будь тут как штык! Мы обо всем договорились. Дерзай!

Аркадий с Оборотовым скрылись в подъезде. Я покосился на темные окна Чечулиных, на невзрачную редакционную вывеску, и дело, ради которого убил целый день, показалось мне вдруг никчемным.

Утром в свежем номере городской газеты я увидел разверстанный на всю полосу очерк Оборотова об Олимпиаде Власьевне. Редактор воспользовался совместной поездкой в деревню как поводом для рассказа о беспокойной жизни учительницы. Очерк так и назывался: «Беспокойное сердце». Бегство от пьяницы мужа, тяжелые годы учения, забота о судьбе дочерей, эвакуация — все, о чем любила рассказывать Олимпиада Власьевна, в газете оборачивалось историей трудной, но красивой жизни. Я перечитывал очерк и будто наново знакомился с бывшей директоршей. Потом усомнился: «А хотел бы Оборотов, чтобы больше было таких Олимпиад? Узнал ли, что она такое — не сама по себе, а для людей?» И я сказал, когда редактор, опоздав часа на два против обещанного срока, пригласил меня в свой кабинет:

— Интересный у вас очерк получился, но…

— Да-да! — небрежно откликнулся Оборотов, копаясь в кипе гранок и рукописей. — Очерк и в горкоме понравился. — Он указал мне на стул и внезапно спросил: — Скажи, ты давно знаешь Хаперского? Каков он? Только откровенно. Это очень важно.

— Что ж сказать? — Я задумался. — Знаю со школы…

— Вы друзья?

— Ну нет!

— Так!.. — Оборотов словно записал мой ответ. — И как ты оцениваешь его возможности?

— Какие? — Я пожал плечами.

— Какие!.. — Оборотов расхохотался. — Ясно, не насчет Иры Чечулиной: там для него теперь зеленый свет. И раз начистоту пошло, скажу: если и у тебя на нее виды — забудь! Пустой номер!

— Да? — Я усмехнулся. «Значит, Хаперский говорил с ним и об этом. А может, Ира?»

— Впрочем, это твое личное дело, — Оборотов что-то подписал. — Я спрашиваю о его деловых возможностях: понимать обстановку, действовать, черт возьми!.. Он серьезный человек?

— Когда ему нужно — да.

— Ему нужно?.. Так! — Оборотов и это, кажется, взял на заметку.

— Я хотел сказать, что он, возможно, карьерист…

— А ты — нет? Все мы, старик, карьеристы. Ты лучше вот что еще скажи… Ну, представим так… Он написал статью о положении на заводе. Острую, принципиальную, с критикой высоких лиц, с жгучими проблемами. Ты бы под ней подписался?