Сергей Гуськов - Пути и перепутья

Вот и сейчас, стоя в дверном проеме, уперся головой в притолоку и будто запер, замкнул себя в пространстве, чтобы вдруг, собрав силы, рвануться за чем-то неизведанным или рискованным — как за жар-птицей… Или он уже не таков?..

Я не торопился одеваться: привыкал к Олегу, как бы примеряя к нему свои недавние сомнения. Но они расплывались: то я вспоминал его теплую руку на своем плече, то мимолетный и острый взгляд из-под сведенных к переносью бровей — все, что было когда-то и чего уже не было. У Олега появилась незнакомая усмешка, сухощавое лицо казалось высеченным из какой-то твердой породы, и только глаза из-под выгоревших бровей неспешно, зорко оглядывали все вокруг, как глаза летчика, обязанные замечать в полете все — и впереди, и сзади, и по сторонам.

Но Олег не летчик. И на механика не похож. Ничего в нем профессионального. И неизвестно, что теперь прячется за его болтовней с матерью и каким окажется, он, останься мы наедине.

Я тоже, как и Олег, надел белую рубашку. Он тотчас поддразнил:

— Рубашечка-то у тебя — шик! Офицерская! И штаны высший сорт. Трофейные! А я, теть Лен, к своим так привык, что и вылезать из них неохота. Морские удобные. Застежки сбоку, низ широкий. Для чего? Со смыслом! Попал в воду — застежку долой — и они колом вниз. Выплыть легче.

— Смотри-ка, — удивилась мать.

— Вы, теть Лен, узнали ли Ваську? Пройдемся по городу — все девчонки наши… Правда! К нам после войны одного бугая старшиной прислали. Бабник страшенный! «Всех женщин, — говорил, — познать нельзя, но стремиться к этому надо».

— А Васятка не слушает… — Мать горестно качнула головой.

— Васька — герой, тетя Лена! — вдруг воскликнул Олег так горячо, что меня как тепловой волной окатило. — Настоящий! До него многим тянуться и тянуться! Так отвоевать, как он, не всякий сумел бы. — И уже с явным нетерпением Олег повернулся ко мне. — Ну, айда к нам! Зойка завтрак сочинила. Малость посидим, покалякаем, а потом — к Володьке. Ты знаешь? Врачи говорят, он не жилец. Почти не спит и снотворные не помогают, а сейчас слег пластом — история с матерью доконала. И ее в неврологическое отделение положили… А у меня только нынче «окно» для себя, а завтра снова крутеж на заводе — затеяли многое, теперь до ума доводить… И с университетом горю, придется ночами сидеть. А то от ЦК комсомола получу нагоняй. Меня утвердили с оговоркой, что учебу закончу в срок. У них курс на кадры с высшим образованием, а я ни то ни се, недоучка, посередке застрял… Пошли?

— Нет! — Мать неожиданно преградила Олегу дорогу, и голос ее сорвался то ли от слез, то ли от обиды. — Почему к вам, Олег? Да разве я завтраком не угощу? Я же все припасала для вас с Васяткой, и самовар кипит. Разве не рада я, что вы опять повстречались, не понимаю, что после всех страстей вам душу отвести надобно? И статочное ли дело, Олег, чтобы сын сторонился матери? Чтоб из дому сломя голову мчался?.. Дайте мне на вас вместе хотя бы чуточку поглядеть!

— Резонно! — Олег обнял меня за плечи. — Спасибо, теть Лен, за приглашение. Мы со всем нашим удовольствием.

Мать проворно водрузила на стол самовар, принесла ароматный с разварки картофель, овощей, селедку, тонко нарезанные ломтики колбасы и любимой мной плотно скатанной требухи.

— Закусывайте! — Она обмахнула стареньким полотенцем стулья. — Вот только вина в доме не держу. Грех это.

— Еще какой! — засмеялся Олег. — А я бы нынче и согрешил ради Васьки, да дела не дают. — Он поднял чашку с чаем. — Прости! И считай — чокнулись! Люблю тебя, Васька! Люблю — и точка!

Мать, прикрывшись рукой, скрылась в сенях. И у меня защипало глаза, я снова готов был взглянуть на Олега преданной собакой.

— Ты молодец! — гудел он. — Зойка что-то ночью плела мне про тебя — всякие душевные переливчики, трали-вали. Чепуха это! Женские штучки! А мы… Мы теперь навсегда солдаты. И не за одних себя должны постоять. За всех сраженных… Они нам жизнь, считай, вторично подарили. Так ведь?..

Вот он, Олег, без мишуры, неотразимый в своей убежденности, словно богом данной или как инстинкт. Он махом отсек все второстепенное, подвел черту и под прошлым. Он здесь, и уже нет его, со мной и не со мной. Прежний ветер, казалось, уже подхватывал меня, чтобы унести за ним.

Ветер?.. Нет, уже нет!.. Он лишь тепло овеял меня, когда захотелось в знак согласия с Олегом кивнуть. Но я не кивнул. Где-то в небе, почудилось, беря высоту, вдруг завис на ревущем моторе упрямый мой самолет. От крутого подъема тяжко плющится спина, гудит в ушах, но перед стылой бездонностью неба, распростертого до необозримости, самолет почти недвижим, и не в небо он лезет, кажется, а лишь натужно уползает от грозной власти земли, на которую того и гляди оборвется. И как там, в полете, я по этому гулу, по вибрации ручки управления ловил тот крайний момент, за которым и дальше спорить с землей — катастрофа, и выводил самолет из этого вертикального спора на смиренную горизонталь, так и с первых Олеговых слов я, почуяв опасность снова попасть к нему в плен, таки воспылал желанием немедля взять разговор на себя — опередить, испытать, даже чем-то ошарашить Олега, доказать, что и между нами все уже далеко не так, как прежде. С этой единственной целью я и выпалил наугад:

— А я в газете решил работать. Это твердо!

— Да? — Вмиг поскучнев, Олег принялся рассматривать допотопную вилку. — Мне Зойка сказала…

А меня понесло по ухабам без него прожитых здешних дней:

— Иру Чечулину видел. Она умнее и лучше, чем ты думал. И с Володькой вела себя порядочно…

— Да? — Теперь Олег с возросшим вниманием взялся изучать старинный нож.

— Она мне нравится! — настаивал я. — Как человек…

Олег осторожно передвинул к центру стола всю посуду, водрузил на него локти и, утопив в крупных ладонях подбородок, недвижно уставился в окно… Ждать, когда отзовется или, как прежде, «проговорится»?.. Нет, наступать!..

— А с чего ты на завод подался да еще на комсомольскую работу? Университет пошире дорогу открывал, посерьезней…

— Да? — Меня услышали.

— Мать из-за тебя вся испереживалась. И Зойка. А ей и без того туго…

— Туго? — Олег слегка повернул ко мне голову и вдруг поднялся. — Не то слово, Васька! Я вот думаю сейчас, как она вообще не свихнулась. Себя корю, что не спросил сразу, отчего она как не в своей тарелке… Считал, пустяки, причуды девчоночьи, пройдет. А тут… Она ведь тебе не все рассказала, а мы всю ночь о танкисте ее проговорили, все письма его перечитали… Страшные письма, Васька! Что там мученики Достоевского!.. Они чаще всего из-за себя с ума сходили, от душевного самоедства… Причины, конечно, были и социальные, но дело не в том… А вот на месте этого Валентина Ларионова — так ее танкиста зовут — и я бы, наверно, не выдержал.