Сергей Гуськов - Пути и перепутья

Олег уже ходил взад-вперед возле окон. Ходил и я — по другую сторону стола. А между нами, казалось, вдруг поднялась та безымянная высотка, где-то в Полтавской области, близ города Гадяч, посреди которой и заклинило изношенный двигатель ларионовского танка, и командир его в сердцах воскликнул:

— Мой дом почти рядом, в ста километрах! Обещали на денек отпустить, два года о своих ничего не знаю… А теперь жди эвакосредств, отправляй эту махину на завод…

Увиделось и деревенское крылечко, к которому все-таки отпущенный на мимолетную побывку Ларионов добрался, где на попутке, где пешком, но застал в своем доме не родных, а чужую семью, чтобы не исподволь, не издали, не по письмам, а воочию и в лобовую принять на сердце нежданную трагедию, его постигшую, и умопомрачительную загадку, оставленную войной.

Отец его, призванный в армию в один день с сыном, погиб где-то еще в первый месяц войны, шестилетнего братика нашел танкист на другом конце села, у дальних родственников. От них и услышал несусветное: его мать почти два года служила в фашистской комендатуре переводчицей, а незадолго до их ухода ими же была арестована и бесследно исчезла. Ходили слухи, что ее тут же и расстреляли, так как слишком много о фашистах знала. Но поговаривали и о том, что немцы просто ее спасли от скорого и неминуемого возмездия со стороны наших. А в полный ужас повергла танкиста встреча с матерью растерзанной фашистами девушки.

— Явился?! — грозно сказала ему эта женщина, не пустив гостя, прежде самого желанного, даже за калитку. — И уходи, откуда пришел, если не хочешь худшего! Это твоя мать мою доченьку выдала, навела на ее след фашистов… И еще триста душ, ими расстрелянных, на ее совести. Сходи, посмотри… Как раз раскапывают ров, куда они были кучей свалены…

Правда, на обратном пути нагнал Ларионова брат девушки, бывший вместе с ней в партизанском отряде.

— Ты маме не верь! — горячо сказал он. — У нее сейчас с головой не все в порядке, но, может, действительно, сестра той ночью с твоей мамой виделась… Это вполне могло быть! Сестра и раньше много раз с ней встречалась, получала от нее всякие сведения. И другие партизаны встречались… Надо доказать, что не немцам, а нам она честно служила… И мы докажем! Ты не беспокойся, я тебе напишу…

Но не написал. Ушел в действующую армию и сгинул. Танкист еще раз заезжал в село — уже после госпиталя — забрать осиротевшего братика. А родственники совершенно обескуражили его: «Ты о матери лучше пока не спрашивай и к властям не обращайся. Время суровое, бед хватает. Никто и разбираться не станет, а припечатают тебе и брату на всю жизнь пятно — мать, мол, фашистская прислужница…»

Олег присел к столу, закурил и закончил уже ровным усталым голосом:

— Ларионов, конечно, и мысли не допускает, что мать могла быть предательницей. Все село видело: учительницу первую неделю водили в комендатуру под ружьем. А Ларионов терзается, прадедов своих перебирает, не было ли в роду их язвочки. Да не было и нет, Васька!.. Отец из рабочих, коммунист, чекистом в гражданскую был. Мать из потомственных сельских учителей. Неспроста у этого танкиста и начитанности на пятерых, и так тонко чувствует он все, даже слишком… А теперь скитается с братиком по Сибири, о родных местах и думать не может. А чтобы в анкетах не врать и ни с кем насчет матери не объясняться, в институт не пошел, работу выбирает, чтобы без анкет, и больше года нигде не задерживается. Парень-то заметный, у людей сразу к нему интерес, а он, чуть что — в бега, чтоб больное место не тронули. Одна Зойка знает о всех его бедах. Влюблен он в нее — это как дважды два. Пишет: «Ты для меня — все, если потеряю тебя, потеряю жизнь». Но, похоже, малость свихнулся — что на днях ей написал?! «Ты брату своему обо мне ни слова, как бы карьере его не повредить…» Карьера, а? В общем Зойка рвется к нему. «Раз, — мне сказала, — ты теперь с мамой, я уеду…» Еле упросил полмесяца повременить, мать подготовить. Зойка и от нее скрывала…

«Зойка, Зойка…» — уже привычное сожаление о безвозвратно потерянном завладело мной, убило всякую охоту задавать Олегу и другие каверзные вопросы, но он, сложив перед собой локти, лег на них головой и посмотрел на меня:

— А что еще у тебя случилось?

— У меня?! — Я даже растерялся. — Разве обо мне разговор?.. О тебе! — И тогда вопрос, первым возникший с приходом Олега, вдруг так и сорвался с языка, хотя и без прежнего вызова:

— Надя очень страдала, что ты, приехав, ее не навестил, А как она теперь, даже и представить трудно…

Олег долго молчал, потом спросил с заметной натужностью в голосе:

— Ты с ней повидался, что ли?

— Сама приходила, с полдня о тебе толковала.

— И что же именно?

Олег отвел глаза в сторону, чтобы скрыть, как ожидает ответа. И я, поняв, что Надин рассказ не передать, что смысл его не только в словах, но и в улыбках нечаянных, в интонации голоса, стал вслух раздумывать, как вернее и короче сказать о многом и главном:

— Видишь ли… Тебе известно, что меня твоей тенью считали… Но это не так… Не совсем так… Я сам по себе. И больше скажу: я сомневался, стоит ли мне сюда возвращаться.

— Догадываюсь… — Олег вяло усмехнулся, достал очередную папиросу.

— Вот… А Надя? Надя тебя целиком приняла. Поняла ли, не знаю, но приняла так, что ты стал частью ее души, если не всей душой…

— Вот в том-то и дело! — огорченно воскликнул Олег. — А где же она сама? Разве я искал в ней свое отражение? Я на другое надеялся…

— Надя боится, что ты не понял ее, судишь только по куче неумелых писем…

— А по чему же еще? — Олег поднялся. — По школьным воспоминаниям? Над ними туман!.. По нашим свиданиям?.. Но их всего два за войну перепало, да и то суматошных.

— Она считает, что ты зачислил ее в мещанки, — добрался я до главного.

— Она так сказала? — насторожился Олег. — Сама?

— Не я, конечно, меня ты знаешь… Я только слушал и молчал.

— И я, по-твоему, ошибся? Только прямо признавайся! — Он не сводил с меня глаз.

— Негодный комсорг? — припомнил я.

— При чем здесь это? — удивился Олег. — Комсоргом, как и поэтом, не всем дано быть. Но Зойка сказала, а Щербатый подтвердил, что, когда у него с Ковригиным контры вышли, она сходила к Наде в цех. Историю с Митькой рассказала, о том, что Петьку надо бы поддержать, поскольку парень просто помешан на честности, а руки у него опускаются, вера в справедливость рушится… А Надя знаешь что ответила? «Не буду с Ковригиным ссориться. Я им с Хаперским благодарна, что перевели с производства в освобожденные комсорги. Теперь быстрей институт дошибу. Олегу же, когда вернется, будет лучше…» Лучше, а?! Вот тебе твое «понимает-принимает»! Но не с этого все началось, а раньше… Вот послушай…