Сергей Гуськов - Пути и перепутья

— Да, не знал! — горячо повторил он, в сотый раз перемерив шагами нашу горницу. Потом выхватил из смятой пачки папиросу, пыхнул дымом в низкий потолок и сел верхом на еще дедом сплетенный стул. — В общем, запутался я, Васька!.. То казалось, родней человека нет, то — что любовь свою и саму Надю придумал по детской наивности… А надо было решать! Она потом писала мне уже простые дружеские письма — о городе, о заводе, об учебе. И вдруг: «Больше ни дня не хочу поврозь! Если не ты ко мне, я к тебе еду!» Я долго колебался и вот… написал — приговор и ей и себе. А сейчас пусто в душе. Возможно, и себя и ее ограбил. Но чтобы это узнать, надо нам с Надей познакомиться наново. А у меня на это — увы — прав больше нет. Вокруг Нади — сама писала! — тьма обожателей, и Левка ни на шаг от нее. Вот и пусть разберется во всем без меня. Со мной намаялась досыта. А нам… нам с тобой, — голос его чуть дрогнул, — нам, Васька, все-все начинать с нуля…

Олег умолк. Его зеленоватые глаза потухли, прикрытые отяжелевшими веками. Я никогда не видел его в таком смятении. Он будто отрекся не только от Нади, но и от самого себя. А может, вернулся к себе, натуральному, без прикрас? Подхлестнутый этой туманной догадкой, я не без страха выговорил:

— А себя самого… ты не придумал?.. Как Надю?

Олег вскинул голову, задержал на мне изумленный взгляд.

— Умный ты, черт!.. Было такое — придумывал… Делал себя по образу и подобию… Ты же помнишь…

Тогда я отчаянно ринулся дальше.

— А жизнь ты не придумываешь? А? Она ведь не такая, какой тебе хочется. Возьми ты историю с Елагиной — я еле статью ее спас, потом покажу… А у вас на заводе?

— Вот ты куда!.. — Руки Олега качнулись, как перед дракой, и нырнули в карманы. — Это ты брось! — Он нахмурился. — Жизнь не такая? Не знаю! Но какой она должна быть, представляю точно. И ты — не хуже меня. За такую и надо биться! За какую же иначе? Васька! — распалялся он. — Да разве ты не насмотрелся там, за кордоном, на райские обывательские гнездышки, где впору задохнуться? Я после этих заграниц проснулся в поезде у первого нашего городишка, аж слезы выступили. Представляешь: горы развалин! А по улице — пионерский отряд в красных галстуках на белых рубашечках… Все солдаты как бросятся к окнам: свое, родное!.. Эх! А однажды я чуть не изошел злобой. И знаешь когда? Мы тогда с приятелем волокли Найденыша через болото — ползком, по уши в вонючей жиже, досыта ее наглотались. И вот захлестнула меня злоба, аж захлебнулся ею. «Ну, — думаю, — сволочи, превратили в ужа! Жив буду, еще увидите, как наша жизнь опять заиграет!» Как клятву на себя взял…

Олег погасил папиросу и закончил — уже спокойнее:

— А насчет «делать себя» — что ж, я и сейчас на том стою. Человек не вправе быть только рабом своей натуры, бесплодно метаться всю жизнь. И я рад, что приобрел главное — убеждения.

— Ты все упрощаешь, — я пытался сопротивляться, приняв его намек о метаниях в свой адрес. — Сводишь, как Дед говаривал, к одному знаменателю.

— А ты усложняешь! Целое дробишь на части. Так недолго и запутаться!

— Эх, черт! Для тебя всегда все ясно и просто… — Меня задевала его неуязвимость, страстно хотелось найти в ней брешь, и потому, наверно, увидев в дверях мать, вышедшую на громкие голоса, я заорал, ткнув в ее сторону пальцем:

— А как нам с нею жить? А что в чулане у нас, тебе известно? Пойдем покажу! Мать, открой!

— Нет! — Мать отчаянно раскинула руки в дверях.

— Ты что?! — Олег остановил меня, тронув за плечо. — Ты это брось! Мне ничего видеть не надо.

— Не надо? Тогда молчи! Не так-то все просто! Там портрет ее отца! Попа, бандита, понимаешь? Его расстреляли наши — красные.

— Знаю! — Олег снова опустил руку на мое плечо. — Не о портрете, о деде твоем знаю, Вася. Мне отец рассказывал. Он деда и словил.

— И ты давно это знаешь?!

— С тех пор как с тобой познакомились.

— С тех пор?! И молчал? Почему?

— Отец запретил говорить, велел с тобой подружиться.

— И ты подружился? По заданию отца? — Я, кажется, нащупал, что́ всю жизнь в Олеге меня раздражало. — Вот, значит, как! И усердно меня перевоспитывал? Бедный…

— Брось, Васька! — фыркнул Олег. — Это только попервости было. А потом ты мне жутко понравился. Еще вопрос, кто кого перевоспитывал! — И Олег вдруг снова стал Олегом — упрямым, горячим: — Мой отец был правильный человек! — сказал он. — Очень правильный! Только в одиночестве тогда оказался. А я этого не хочу. — Олег усмехнулся. — Это ты у нас гордый сокол. Привык из поднебесья на нас, грешников, поглядывать. И я такой был. И страшно мучился, когда с небес на землю меня спустили. А потом понял: на земле-то тоже люди — и все интересные; каждый, конечно, по-своему. Теперь рад, что походил и в рядовых технарях, и во всяких других шкурах. Вместе с людьми будто не одну, а сто жизней сразу проживешь. А ты мне: зачем, мол, в комсорга подался?.. Чтоб не быть, как отец, в одиночестве! Чтоб такие, как Петька Щербатый, тоже силу и правду свою узнали!.. Васька! Мы с тобой до войны все-таки много хорошего успели повидать. А что, кроме горя да бед, видели те, кому сейчас восемнадцать? Я походил по цехам — смотреть больно. Сирота на сироте, безотцовщина, недоученные, недолеченные, а то и покалеченные, живут часто впроголодь, улыбаться многие разучились. А ты: зачем в комсорги, зачем комсомол?.. Да, теории о коллективе мне, пожалуй, разводить легче. Но вот осуществлять их на практике — в этом все дело! И еще…

Олег откинулся на спинку стула, дробно побарабанил по столешнице пальцами и усмехнулся:

— Думаешь, я такой умный?.. Нет, есть и поумнее. Меня ведь кто на это дело мобилизовал? Тимоша с Прохоровым!.. Пришел я в горком партии с бумагами Щербатого, стал таблички на кабинетах разглядывать — к кому бы обратиться? И вдруг вижу: «Секретарь горкома… Синицын»! Ну, думаю, с тобой-то я без церемоний! А в оборот, получилось, попал сам! Стали разговаривать, я возмущаюсь, как Ковригин молодежь затирает, а Тимоша только посмеивается. «Чего ты? — возмущаюсь. — Или не понимаешь?» — «Еще как! — смеется. — И радуюсь, что на ловца нужный зверь прибежал!» Гляжу — за телефон: «Директору завода позвоню». Слышу — с самим Прохоровым разговор: «К тебе подъехать можно? С кандидатом на комсомол. Ты просил найти позубастее. Лучшего не сыскать… Нет, его ты едва ли знаешь, а с матерью и отцом хорошо знаком. Ивана Пролеткина помнишь?» И все! «Едем, — мне говорит, — к Прохорову, ждет». — «Зачем?!» У меня глаза на лоб, а Тимоша смеется: «Это тебе Прохоров лучше меня объяснит!» — «Но у меня сессия на носу, учиться уеду!» А Тимоша нахмурился: «Не вздумай отказываться. Не срами отца». И опять засмеялся: «Революцию-то кому продолжать?» Чем тут крыть?.. Ну а Прохоров со мной разговаривал так, будто я уже у них в комитете работаю… «Ты, — говорит, — только не копируй плохих производственников; за план, за работу цехов у нас есть кому и без тебя отвечать. А с тебя спросим за состояние духа молодежи, чтоб он боевым был… На три четверти сейчас коллектив из нее, а комсомола на заводе не слыхать. У нас до него руки еще не доходят. Завод пока работает так: первая декада — спячка, вторая — раскачка, третья — штурм. Подводит литейное производство: и чугун и сталь наполовину идут в брак. И с руководящими кадрами никак не разберемся. Кто только тут за войну на командных постах не прописался?! На ремонте танков, хоть «на ура!», но тянули. А новым требованиям не соответствуют… Так что скорой помощи от нас не жди, сам смелей разворачивайся…»