Сергей Гуськов - Пути и перепутья

Мать Зарницыной, рано потеряв родителей, давала в нашем городе уроки немецкого языка. Когда немецкие инженеры подрядились ставить завод, ее пригласили в контору переводчицей. Там и покорил ее тихое сердце голубоглазый Питер. Она уехала с ним в Сибирь, где, оставив растущий завод на старших братьев, он открыл свое дело. Отец был красивым, сильным. Когда вздымал над головой дочурку, Клара казалась себе выше синих сопок, разбросанных вокруг уютного таежного города. Отец надолго уезжал, Клара часами просиживала на маминых уроках в гимназии и ждала его. Вместе с ней он мечтал о том, какой она станет знаменитой артисткой, раз уж покорила гостей своей игрой в домашнем спектакле. Мама была строже. Она заставляла дочку постоянно заниматься или сама часами читала ей вслух книги, открывшие для Клары удивительный мир.

И вдруг всего этого не стало. Ни города с синими сопками, ни матери, ни отца. Осталась одна диванная подушечка, с которой и увез девочку на родину матери ее дядя. Он помог племяннице выучиться, отправил в Казань на Высшие женские курсы, где Клара стала преподавательницей и, презирая, а вернее, боясь людей, вся отдалась удивительным маминым богам — книгам.

Я не запомнил других подробностей, хотя Надя рассказывала о Зарницыной как о себе, а о себе, немного спустя как о ней, глядя на все как бы со стороны, с раздумьем…

В пути Зарницына ожила, оттаяла душой. Однажды собрала вокруг себя молодежь:

— Что же вас не слышно? Или песни петь разучились?

Пела с ними. А потом вслух читала стихи, да так, что к печурке сошлись и стар и млад.

На новом месте, пока не устроилась с жильем, ночевала то в одной, то в другой рабочей семье, знакомой по теплушке. Ее охотно привечали. Стала преподавать в школе рабочей молодежи. В каникулы съездила в город детства. Могилы матери, к сожалению, не нашла. В прежней маминой гимназии разместился детдом для сирот-ленинградцев, и она привезла оттуда девочку с большими серыми глазами и синюшным от худобы лицом. Девочка заменила Кларе Петровне дочь. Светка училась в одном классе с Надей, и Надя рассказывала ей об Олеге, зачитывала кое-что из его писем. Подруга сочла их очень умными, а Олега — человеком, достойным внимания. Училась Светка отлично, но, окончив десятилетку, сбилась с пути, который так ясно виделся им с Кларой Петровной. В институт не пошла. Понесло ее по жизни как по волнам. Работала в госпитале, друзья переманили в газету. Обучилась стенографии, увлеклась журналистикой, да околдовал театр, впустивший ее через знакомых артистов в закулисную жизнь. Светка уже грезила будущими ролями, мечтала о театральном училище. Но тут подкосила болезнь — двусторонний туберкулезный процесс в легких. Клара Петровна обегала все больницы, трясла в поисках выхода знакомых. И пошла на крайнее средство, которое присоветовал ей сосед-геолог.

— Пусть едет к нам в партию, — сказал он в одну из своих побывок дома. — Через год болезнь как рукой снимет. Медвежатину будет есть, спать на воздухе, под соснами, в спальном мешке. Работой не замучим. И никаких таблеток. Я сам так когда-то исцелился.

Светка уехала. Была в партии лаборанткой, лазила с геологами по горам, а когда начали бурение, маркировала керны. Чему только не научилась! А главное — все зарубцевалось. Старик подсобник, хакас, своими настойками вылечил.

Теперь снова примчалась Светлана к Кларе Петровне. Вновь оказалась на распутье. В геологической партии вроде бы приелось. К тому же влюбился в нее женатый геолог. Спаслась бегством, да жалеет: на месте, где их экспедиция бурит, исследует реку и горы, в будущем возведут небывалую в мире электростанцию. Светка мечтает: вот бы окончить к той поре гидростроительный институт! А тут вдруг захотела стать педагогом, как Клара Петровна. В общем жизнь Светлану разрывает на части. Оттого и неровная, порой сердитая. А Володькой же просто очарована. Но Клара Петровна приберет Светку к рукам. Она удивительно тонко каждого понимает.

Надя прибежала к ней как-то с письмом Олега — и в слезы:

— Ничего, кроме себя, не знает!.. Все рвется куда-то! Мир переделывать… А я так не могу! Хотя бы строчку о нас самих…

— Это и прекрасно! — Зарницына обняла Надю. — Я и в школе Олегом любовалась: жаркая натура! Надо понять его. И принять. Только так и дано людям познать настоящую любовь… — сказала Наде. — Вот я открыла ее для себя. Да поздно. Когда человека потеряла. Казался он мне сухим честолюбцем, смешным бунтарем, донкихотом. Потом поняла, что бывают такие души — не для себя, для других. Их только надо не опоздать заметить, как опоздала я, пережив его гибель…

— Это она о Першине? — догадался Олег.

— О Першине, — ответила Надя и поднялась. — Что ж, Олег! К Володе я с тобой схожу, сама по нему соскучилась, но это в последний раз. И ты прав, и Светка права: не надо нам ни сцен, ни объяснений. Я и так глупостей наделала… Получила твое письмо, пришла в цех, иду мимо инструменталки, кладовщица там моя родственница: «Что с тобой, сейчас упадешь?..» В общем, я в инструменталке разревелась, тобой возмущалась, целый табун девчат собрала. Теперь прохода не дадут с сочувствием и расспросами. И тебе может не поздоровиться. Учти!.. Сам виноват — как оглушил…

Губы Нади дрогнули в горькой усмешке, она отошла к пролому в древней стене и обернулась к нам:

— Пошли?

В подъезде елагинского дома густо пахло лекарствами. Мы взбежали по лестнице. Дверь в квартиру была отворена. В гостиной в кресле, закрыв глаза, полулежала Светка, а возле нее со стаканом воды стоял Петр Кузьмич. Надя бросилась к подруге:

— Что с ней?

Света открыла глаза, слабо улыбнулась:

— Ты, Надя?.. Ничего, сейчас встану… Но было так страшно!

Надя опустилась на колени, прижалась к девушке.

— Произошло бурное возвращение к прошлому, — вполголоса пояснил Петр Кузьмич. — Володя стал диктовать Светлане рассказ о госпитале. И вдруг рванулся к окну. Он, видимо, хотел выпрыгнуть, как, я предполагаю, с ним это было в войну…

— Ой, Надя… Это очень страшно! — повторила Света, глубоко вздохнув: лицо ее медленно розовело. — Его почему моя стенография привлекла?.. Он ведь одним горит — как найти себе посильное дело, за все цепляется. Вот и придумал: «Руки не слушаются, но голова-то варит! А что, если ты запишешь мои рассказы? Их у меня в памяти крутится прорва, вдруг хоть один напечатают!» Даже название дал — «Дни госпитальные». И план их хотел продиктовать, да все откладывал: «Сначала надо мне через себя перешагнуть… Без этого не смогу…» А после их ухода, — Светлана кивнула в нашу сторону, — загорелся: «Все! Бери бумагу! Пиши». И стал диктовать. А потом вдруг как вскочит! Вот на буфете листочки. — Прочти…

— Но тут закорючки, я не могу… — Надя беспомощно повертела записи.