Сергей Гуськов - Пути и перепутья

Кроме заброшенности местечка, похоже, и Надю сюда ничего не привлекало, потому что, бросив окрест беглый взгляд, она присела на разбросанных тут обломках стены и повернулась к Олегу:

— Тебя удивляет Зарницына? — Она вздохнула. — «Нас, женщин, трудно постичь. В нас изначальная тайна природы, гармония мира» — помнишь, и ты мне писал нечто подобное?.. Она здорово изменилась, Зарницына, стала добрее, проще. Может, такой и была, да нам невдомек?.. Светка не зря к ней приклеилась, как к матери. Да и я… Не Клара Петровна, я бы, наверно, свихнулась после грамоты твоей с отречением.

— И ей все известно? — хмуро спросил Олег.

— Да. Я однажды выплакалась им со Светкой. Потому что… потому что, — Надя все-таки справилась с волнением. — Зарницына сама мне раньше открылась. Еще там, в теплушке.

— Цыпа?!

Мы с Олегом присели напротив Нади и, наверное, с час провели на этом «блюдечке». И многое узнали из того, что волновало когда-то Ивана Сергеевича.

Надя стеснялась старой учительницы. Разглядев ее в нижнем ряду трехэтажных нар, потянула маму на верхний:

— Там теплее, мам, меньше будут толкать. Увидишь!

Но затеряться и в битком набитой теплушке было мудрено. В «портсигарах», как прозвали этажи между нарами, можно было только лежать. Постоять, посидеть спускались к железной печурке, день и ночь полыхавшей посередине вагона. Спускались согреться или, наоборот, проветриться, — из-за духоты и чтобы покурить мужчины иногда слегка отодвигали вагонную дверь.

Все быстро приспособились друг к другу — один же завод! По очереди делали уборку, бегали за кипятком, дровами, выносили ребячьи горшки. Эшелон шел на восток, против «течения» — беспрерывной череды воинских составов, товарняков с боевой техникой. Из всех поездов, что растянулись за Уральским хребтом по бесконечной Транссибирской магистрали, их эшелон был обречен на самую малую скорость: он вез непроизводительный груз — стариков, семьи рабочих. Потому еще дома все настроились на затяжную вагонную жизнь. Будто форму надели — ватники, валенки с галошами: на любую погоду. И провизией запаслись.

Выделялась Зарницына — в модных ботах, в нарядном, негреющем пальто, без мешков или баулов, с чемоданом, набитым книгами.

— Почему мы так медленно едем? — слышала Надя со своей «верхотуры» ее раздраженный голос. — Мужчины! Сходите на станцию, побранитесь с начальством.

Нар она избегала. Толклась и толклась перед дверью, чтобы ночью, когда все улягутся, приткнуться на ящике у спасительной печки. Может, и прикорнет там часок-другой, только Надя спящей ее не видела. Как ни взглянет — сидит Зарницына, в три погибели согнувшись перед полуоткрытой дверцей, и резко, словно сердится, одну за другой отщелкивает книжные страницы.

— Мам, посмотри! — как-то Надя растормошила мать. — Это наша учительница. Совсем не спит — ни ночью, ни днем. Может, к нам ее позвать?

Мать спустилась к Зарницыной.

— Прилегли бы. А печку я покараулю, днем отоспалась.

— Благодарю! — Зарницына, не взглянув на мать, щелкнула страницей.

— У вас, может, место холодное? Перебирайтесь к нам наверх. У нас и одеяло лишнее есть…

Зарницына одарила ее не самым ласковым взглядом, но мать не отступилась:

— Это не я… Это дочка моя беспокоится. Она из вашей школы.

— Фамилия?

— Топоркова… Надя…

— Не знаю такой… — Снова страница — щелк!

Мать, вздохнув, отошла. Но утром, когда Надя бегала на станцию за газетами, Зарницына остановила ее.

— Это вы Топоркова? Теперь вспоминаю. Вы Шопена играли на вечере.

— Да.

— А у меня не учились… Нет… Вас бы я, пожалуй, запомнила… Ваша мама очень добрый человек. Передайте ей мою благодарность. Только я непривычна засыпать на людях и без книжки…

Учительница горбилась, прятала зябнущие руки в муфту. Из-под легкой шапочки торчали свалявшиеся космы седеющих волос. И Надя осмелела:

— А вы переселяйтесь к нам, Клара Петровна! Рядом с вами буду только я. Я вас не потревожу.

— Что ж! — учительница вдруг улыбнулась, — Попробуем!

Кроме книг, у нее нашлась простыня, легкий плед да старинная диванная подушечка. И продуктами не запаслась.

— Как же вы так — налегке? — Надина мама всплеснула руками. — Сибирь же матушка!

— Я выросла в Сибири.

— Но ведь холода, зимы длиннющие!

— У меня есть деньги.

— Что вы сейчас на них купите? Буханка хлеба на станции уже полтораста рублей. Или у вас там есть кто-нибудь?

— Нет. Я всю жизнь одна.

— Совсем?

— Да.

— Так вы бы и не уезжали. Или уж в самый последний момент. Немцу город могут и не отдать. Это заводу нельзя было рисковать — его в чемодан не засунешь.

— И я не могла… Мой отец — немец.

«Немец!» Надя крепче прижалась к матери. И та затихла от неожиданности. Потом, наверно, обе подумали: «И что ж такого? Немцы разные бывают». Но разговор оборвался. Зарницына с головой закуталась в плед. Надя лежала возле нее и слушала, как поскрипывал на расшатанной тяжелыми поездами дороге их маленький — «40 солдат, или восемь лошадей» — вагон. Людей было куда больше сорока, но Надя будто осталась наедине с Зарницыной и не могла заснуть — боялась, что во сне потревожит учительницу, и все чего-то ждала.

И вдруг сухая рука Зарницыной протянулась к ней, робко обняла Надины плечи.

— Вы ласковая, — прошелестело над ухом. — Теперь это, видимо, кстати. А раньше…

Пальцы учительницы были ледяные, ее бил озноб. Надя подвинулась поближе, натянула на Зарницыну одеяло.

Согрелась учительница, прошептала:

— Может, эту дорогу строил мой отец. Нет… Подальше — в самой Сибири. Дорогу и огромный железнодорожный мост. Это я хорошо помню. Там был такой славный городишко…

Колеса отстучали, наверно, не один километр, прежде чем шепот ее возобновился.

— Всю жизнь мечтала съездить туда. К матери, на могилку… Но так и не собралась. А теперь еду поневоле. Навещу непременно.

Она судорожно прижала Надю к себе, неловко ткнулась сухими губами в ее щеку, потом слегка оттолкнула от себя.

— Моя мама отравилась… Из-за этого проклятого немца. У него в Германии, оказалось, была семья. И он, бросив маму, скоро уехал к своим.

Надя лежала ни жива ни мертва. Она и в детстве боялась страшных рассказов, которыми на ночь их пугали мальчишки со двора: о цыганах, крадущих детей «на мыло», о покойниках, что по ночам стучат в окна, о вампирах — они сосут человеческую кровь… Но в голосе Зарницыной не было страха, а слышалась ирония.

— Всю жизнь вожу за собой мамину подушечку… Она мне ее ко дню рождения вышила… Память…

И вот так, иногда по фразе на километр, в порыве запоздалой откровенности, эта странная женщина, как подружка подружке, открыла Наде свои невеселые секреты.