Сергей Гуськов - Пути и перепутья

Душа поеживалась от всяких моих сквознячков, когда по короткой улице, уже пропустившей в вечернюю пересменку на завод и обратно густые толпы рабочих, шагал я к скверу у главной конторы. Памятник жертвам двух революций, воздвигнутый там, показался мне издали одиноким. Но, выйдя на главную аллею сквера, я увидел, что на всех скамьях, вокруг клумбы и памятника уже сидят или хлопотливо копошатся в своих мешках, авоськах, рюкзаках пестро одетые, шумные люди. А с одной из скамеек донесся веселый наигрыш баяна.

Я вгляделся в того, кто играл, — худого длинного парня с высоким зачесом светлых волос над узким угреватым лицом, — и ахнул: «Борька! Садков! Баянист школьного джаза!» А Борис уже встал с баяном, как родильница с младенцем, и, шагнув навстречу, рванул туш.

Все оглянулись, а он, окончив играть, сказал:

— Молодец, что явился, Васька! Баян-то кто понесет? — И, вместо объятий ткнув меня в грудь этим баяном, со смехом спросил: — Узнал? А меня все узнают! Говорят, не изменился. Только худею, хотя здоров, как бык, и ем, как лошадь. — Борис пожал узкими плечами и качнул баяном. — После войны техникум добил. Думал, шабаш самодеятельности. А Олег пристал: возьми да возьми с собой этот ящик… А кто его попрет двадцать верст? Олег заверил, что все по очереди… И велел играть, пока оркестр не появится, чтоб веселей собирались… — Борис поправил ремни на плечах. — Талон на обед получил? Кто живым до цели дойдет — горяченьким угостят. Директор расщедрился… Я два обеда от Олега потребовал… Дуй скорей вон к тому столику!..

У столика под липой белокурая Таня из комитета действительно выдавала по спискам эти талоны. Перед ней шумела толпа — ребят не оказалось в списках.

— Не знаю, не знаю, — оправдывалась Таня. — Если останутся, то и вам выдадим.

— Таня! Всем выдавать! — сказал подошедший Олег. — И тем, кто без повесток… Только записывай фамилию и цех.

В руках у него, как у капитана на палубе, был жестяной рупор. Мне объяснил:

— По цехам давно уже ропот идет: «Почему повестки только избранным? А мы хуже? Все равно пойдем!..» Боюсь, этих «избранных» и половина не явится, — сачки, им до лампочки все… Ну и к лучшему! Увидим, у кого действительно душа не омертвела.

Перед Садковым на асфальте танцевали фокстрот. Олег поглядел туда и тронул меня за плечо:

— Смотри-ка! Светка! К Зойке пристроилась!

На рукаве у Светланы, как и у Зойки, белела повязка с красным крестом. Заметив Олега, сибирячка устремилась к нему, совсем на себя непохожая — в больших глазах испуг или смятение, лицо похудевшее:

— Олег! — Она прямо уцепилась за него, тревожно захлопала ресницами. — Я с вами! Мне надо! Поверь! Потом все расскажу…

И, словно ей могли отказать, поспешила к Зойке, которая, тоже чем-то опечаленная, так и осталась в сторонке, лишь слегка кивнув нам. Олег посмотрел на девушек и покачал головой:

— Совсем другая у них психология, не знаешь, когда что накатит, отчего… Ну с Зойкой, кажется, все ясно! Она сегодня у меня попляшет! Дождалась своего праздничка! Вот, только что получил… — Олег достал из кармана телеграфный бланк. — В общем, я как узнал от нее все, сразу написал этому капитану. Кончай, мол, браток, в прятки играть, приезжай сюда, работу дадим, а как быть дальше, разберетесь сами… Адрес ему дал комитетский. И видишь? Одно слово — «Выезжаю»…

Прибыл на грузовике духовой оркестр, и Олег поспешил к Тане:

— Закрывай свою бухгалтерию! Беги в комитет, зови знаменосцев, разведчиков, дозорных, дежурных: хватит им секретничать… Предупреди партком и директора, что мы строимся — и шагом марш! Генерал хотел посмотреть наше войско. — На ходу бросил мне: — Зойке пока ни гугу! Я сам…

Торжественную церемонию ухода описывать не стану. Никого ею не удивить, нынче подобные ритуалы интересней и красочней. Но я и по сию пору вижу, как медленно, грузно движется вдоль нашего пестрого строя человек в шестьсот генерал Прохоров и, жадно вглядываясь в лица, поминутно говорит Олегу:

— Ты мне этого металлурга не искалечь. На ночь идете, еще ногу вывихнет. А он за внедрение металлических моделей для литья отвечает.

— А Садкова пополам не переломите? Он оснастку задерживает механическому…

— А ты, Протасов, тут кем? Газетным соглядатаем?..

И сам поход описывать не буду. Туристы знают теперь тропы и позатейливей. Скажу только, что до леса добрели уже в сумерках, а дальше и вовсе стало темно, хоть глаз коли. Помигивали впереди и на поворотах лесной дороги фонарики разведчиков, вспыхивали спички, мерцали огоньки папирос, взлетело несколько ракет при переходе болотистого местечка и — еще одна, когда в кромешной тьме вскарабкались мы на Утюжок, — сигнал, чтобы дежурные на поляне запалили для нас гигантский, будто взорвавший тьму костер.

Да, возможно, это был и заурядный маршрут. Но я до сих пор живу извивами, зигзагами, внезапными переходами тех неумолчных разговоров, которые на этом пути не смолкали вокруг Олега; вижу и его самого с туго набитым самодельным вещмешком за плечами, идущего то впереди, то в середине колонны, а то и поотставшего, к неудовольствию дозорных, но всегда с собеседниками, которых немало сменилось возле него за длинный путь.

Всех лиц не помню, но до сих пор слышу голоса. Может быть, потому, что моя слуховая память острее иной. Или просто хотелось слушать Олега — я предчувствовал нашу разлуку.

И я шагал в темноте, чуть поодаль от него и слышал — пусть и не в такой последовательности, за нее не ручаюсь, но почти все его разговоры.

— Олег! — Это Петр Щербатый. — А теперь мне в замполиты можно уйти? До сих пор зовут…

— Теперь — пожалуйста, рекомендацию напишем.

— Только в вечерний институт! — засмеялся Щербатый. — А с завода я и сам уже не хочу уходить.

— Тогда тебе и поручим содоклад на общезаводском собрании — после директора.

— Поможете — не откажусь…

А возле Олега уже другой спутник:

— Тебе анкету мою еще не показывали?.. Ну, ту, чтобы отправили на флот по комсомольскому призыву, ты сам велел заполнить, сказал, что комитет кандидатуры будет рассматривать…

— Еще не видел, соберемся в конце недели.

— Понимаешь, какой коленкор… В цехе меня все Пашей зовут. А в анкете-то я должен отчество указать? А оно знаешь какое?

— Какое?

— И-иудович!

— Что, что?!

— Иудович… Павел Иудович…

Историю, услышанную в ту ночь, я до сих пор вспоминаю со смехом и с грустью и будто вижу, как во времена, для нас допотопные, дед Павла хлебнул для храбрости чего покрепче и отправился к приходскому священнику, которого трезвым в том селе и вообще никогда не видели.

— Батюшка! — взмолился дед. — Пособи горю! Баба-то моя опять родила!

— Так возрадуйся, сын божий, подарку сему!