Сергей Гуськов - Пути и перепутья

— Не могу, батюшка! Одни расходы терплю — на крестины да похороны. Семерых у тебя уже окрестил, а через месяц-другой схоронил. Все поумирали…

— На то воля божья… Бог дал, бог взял. А ты не ропщи, грех это тяжкий. — И поп уже руку за мздой протянул: — Давай на крестины!

А Павлов дед ни в какую:

— Не дам! И не на бога ропщу, на тебя… Может, дети мои оттого и помирают, что ты их только Петрами да Иванами нарекаешь. А этих Иванов, что грибов — сам знаешь… Вот бог лишних и не терпит. А ты бы не поскупился, дал бы сыну моему имечко, какого в деревне еще не бывало. Я бы вдвойне тебе заплатил.

Собрал поп бороду в кулак, раздумывает вслух:

— Я божеские имена даю… От Ивана, то бишь от Иоанна, Евангелие нам дадено… Такоже от Луки и Матвея… И имя Петра не хули: апостол он божий… Чего же ты хочешь? Чтоб я твое чадо Иудой окрестил?

И только он об это проклятое имя споткнулся, как глазищи его так и вытаращились:

— А что? Я могу! Давай мзду! Этого имени не токмо в деревне, а и во всей губернии не сыскать!

И дед возрадовался:

— Не врешь? Бери! А может, младенец мой взаправду выживет!

И он не только выжил, но с годами и силой налился отменной, молотобойцем на заводе сделался. После революции коммунистом стал. Но имя свое, как ему ни советовали, менять отказался: «Пусть, — говорит, — дети мои помнят, из какой тьмы да невежества нас Советская власть подняла».

— И я, Олег, не стану своего отчества менять, — сказал Павел. — Отца кулаки застрелили, когда от завода поехал колхоз создавать.

— Так зачем же менять?

— А не откажут, не подумают действительно, что я сын Иуды?

— А ты напиши все, что мне рассказал, да приложи к автобиографии. Уверен, без звука зачислят!

— Олег! — это уже кто-то другой придержал его за руку, чтобы поговорить наедине. — Можно задать тебе один вопрос?

— Хоть десять!

— Ты почему отпустил в Москву Хаперского?

— Я?! Отпустил?!

— Так у нас в цеху говорят. Говорят, что ты сперва позвонил парторгу, чтоб задержали Хаперского, обещал обсудить его на партбюро, а потом отбой сыграл, да еще в президиуме с ним сидел на собрании. Вот и болтают в цехе, мол, дружки вы с ним, одна шайка-лейка, а принципиального ты из себя только разыграл, за-ради авторитета…

— М-мда, — Олег то ли огорчился, то ли подавил обидное для себя. — Не я отпустил! Мы все отпустили… Вернее, упустили Хаперского!.. Чем он в цехе занимался почти три года?..

— Да балбесничал, можно сказать… Рабочим одно говорил, Ковригину — второе, директору — третье, тебе — четвертое: слышали, как он в цеху тебя превознес. На такой игре и держался…

— А ты хоть разок его осадил? Ну, пусть не на собрании… А с глазу на глаз?

— Что я?! Я свое уже отговорил! Эх, Олег!.. Думаешь, не понимаю, к чему клонишь? К своим же стишкам: «Быть, а не казаться!» Я ведь их когда-то даже из газетки вырезал, нравилось… А теперь… Горячо ты начал, а чем кончишь? Еще неизвестно. Думаешь, Прохоров простит тебе, что его перед министерством в таком свете выставили? Да ни в жизнь! По себе знаю… Я ведь, Олег, тоже был комсомольским работником, только в райкоме.

— Ушел?

— Ушли!.. Потому, что не хотел только «казаться», вхолостую шуршать бумажками…

— М-мда! — Олег задумался, но ненадолго. — Вот вспомнил ты этого Хаперского… А мы с одним другом выдали ему на дорогу такое, что век помнить будет. И знаешь чем он оправдывался? Что нельзя смотреть на жизнь сквозь розовые очки…

— В этом он прав!

— Был бы прав, не напяль вместо них сам черные!.. Зачем? Да чтобы скрыть от себя и других свои черные дела! Хватает еще таких, кто разок на чем-нибудь обожжется, а потом всю жизнь топчет, как «розовое», и честность, и правду, и верность идеям…

— Это ты обо мне? — явно насупился парень.

— Нет, что ты! — Олега отвлекли, и он успел лишь пожать ему руку. — Ты от нас не отбивайся! Загляни ко мне в комитет вечерком, попозже… Интересно с тобой разговаривать.

— Ладно, зайду…

А отвлекла Олега та самая девушка, что промурлыкала ему мелодию нехитрой песенки, когда-то исполненной школьным оркестром на вечере, и сказала:

— Олег! Я на всю жизнь запомнила, как ты часто объявлял на ваших концертах: «Музыка — наша! Слова — наши! Исполняем мы!» И сколько я тогда у вас ни допытывалась об авторах, один ответ получала: «Мы!» А сейчас можешь сказать, кто музыку сочинял?

— Могу. Володя Елагин!

— А слова — ты?

— Ну нет! — Олег рассмеялся. — Только — мы!

Засмеялась и девушка:

— Ой, как мне все это нравилось! И ваши песенки. И этот девиз. Все — наше, а не чье-нибудь! Но ведь так и было! Мы так и жили!.. И не только в школе. Веселая, красивая жизнь была перед войной — как эти ваши песенки!.. А не кажется тебе, Олег, что война ту жизнь будто топором обрубила? И все нынче вроде бы другое — будто солнца, тепла у людей поубавилось. Больше порознь держатся и чаще говорят «мое», чем «наше». Не кажется?

— Кажется! — серьезно ответил Олег и неожиданно по-дружески обнял девушку. — Но мы-то с тобой есть! Значит, и продолжение той жизни будет!.. Ты чем на заводе занимаешься? Зашла бы в комитет…

К себе на огонек пригласил он и парня, который угостил его папиросой, а потом от души сказал:

— Хорошее дело — этот наш поход. А я вообще за такую жизнь — бродячую, коллективную. Я одно время с геологами работал — красота!.. Все как одна семья, все общее, кроме зубных щеток и других мелочей. Вот это жизнь — простая, чистая!

— Это первобытный коммунизм, — буркнул Олег.

— Какой?! — парень изумился, но, подумав, спросил: — Надо, чтоб от каждого по способностям?.. Да? В политкружке проходил… А во мне вроде нет особых способностей… Ни к чему. А потребности есть — чтобы голодным не быть, не хуже других одеваться.

— Врешь! — наотрез возражает Олег. — Ты просто в себе не разобрался… Все мы, брат… гм!.. Иди-ка, на ушко лучше шепну, а то еще девчата услышат…

— Ну, ты даешь!.. — На миг к нему приклонясь, парень так и отскакивает.

— Не я! — фыркает Олег. — Платон — философ древнегреческий!.. Не веришь?.. Зайди ко мне в комитет, его книжку покажу.

И я невольно захожусь в улыбке, значит, Олег уже пустил в дело «Избранные диалоги». Когда-то мы втроем — Олег, Володька и я — увидели эту книгу на столе у Петра Кузьмича Елагина с закладкой: «О любви» и, сгорая от любопытства, прочитали:

«…все люди беременны, как телесно, так и духовно, и, когда они достигают известного возраста, природа наша требует разрешения от бремени… Те, у кого разрешиться от бремени стремится тело, обращаются больше к женщинам и служат Эроту именно так, надеясь деторождением приобрести бессмертие и счастье, оставить о себе память на веки вечные. Беременные же духовно, и притом в большей даже мере, чем телесно, беременны тем, что как раз душе и подобает вынашивать. А что ей подобает вынашивать? Разум и прочие добродетели».