Сергей Гуськов - Пути и перепутья

— Нет…

Ничто тогда еще не волновало Ивана, кроме смутной надежды на избавление от креста, завещанного ему от роду: жить из милости, робкой тенью, в полусне, полуправде, почти не сознавая себя.

— Новичок? Ляжешь тут. А в субботу пол вымоешь — откуп с каждого, кто встает на житье. И чтоб сразу привык порядок блюсти.

Может, это старый формовщик, выжатый заводом до самых костей и из милости пристроенный служить в бараках, вместе с жесткой подстилкой на общих нарах дал Ивану невольно понять, что и он, Пролеткин, человек, как все. Или про то нашептала парню душная ночь, когда он долго крутился без сна под раскатистый храп усталых людей. Но утром он пошел на завод уже сам по себе, заслоняя в душе от Петра что-то свое, как ладонью заслоняют от ветра ненадежный огонек свечи.

И долго не хотел понимать никого и ничего, что мешало бы ему утверждаться человеком, принимающим любой труд за подарок и благо. Может, усердие и покладистость и помогли Ивану скорее других подростков вылезти из стружки, проститься с метлой и стать электрослесарем, потом крановщиком и снова слесарем, уже в инструменталке, где работали универсалы.

Он не тянулся к компаниям, избегал близкой дружбы: боялся сочувствия и сострадания, боялся выбиться вновь из общего ряда.

Из барака со временем перебрался на квартиру к полуглухой одинокой старушке, где и столовался. Наслаждаясь свободой, часами бродил по городу, выбирая места пошумнее, чтобы затеряться в толпе.

На перроне у станции — там горели вечерами тусклые лампы, до поздней ночи гуляло разномастное, разбитное мещанство. По выходным — на базаре. В праздники он относил гостинцы сыновьям Петра. После смерти старого мастера Синицыны перегородили дом, разбились на три семьи, но жили дружно. У них хотелось посидеть и подольше, но словоохотливый Петр заводил разговоры о жизни, о порядках на заводе, бередил душу, и Иван спешил попрощаться.

Он бродил среди людей как в знакомом лесу, без приглядки, без желания что-нибудь высмотреть, выискать, а так — по смутной потребности отдаваться пестрому гомону жизни, как вековечному шуму дубрав.

Но в толпе — не в лесу.

Только раз пошатнулся, дрогнул сердцем Иван, когда на базаре бросился к сбитой с ног молодайке, а ходуном заходила и вся его вроде бы налаженная жизнь.

Толпа кинулась к возу с дешевыми яблоками, а девчонка с корзиной огурцов вовремя не увернулась. Она шлепнулась наземь, но, когда Иван подоспел к ней, уже села на корточки и, слепая от боли и слез, лихорадочно шарила вокруг себя, спасая рассыпанные огурцы. Ее круглое востроносое лицо с крупными слезинками под глазами горело, по спине плясала выбитая из-под косынки коса.

— Не цапай! Окаянный! — всполошенно вскочила она, стукнув Ивана по руке.

— Я помочь тебе хотел, — пробормотал он, бросив в корзину поднятый огурец. — Руки отдавят…

— Помощники… — Девушка смерила его косым недоверчивым взглядом, потянулась за корзинкой, но, охнув, схватилась за колено. — Звери… — Избоченясь, она повернула к нему лицо, взмахом ресниц притушила в глазах зеленоватые искры и не то всхлипнула, не то рассмеялась. — Так помогай!.. Чего остолбенел! Ты, кажись, тверезый… Чуть-чуть отойдем в сторонку, всю растрепали…

Она присела на тесаный камень в полуразрушившихся старинных гостиных рядах, забила рот шпильками и, подняв руки к раздерганной прическе, уже спокойным, устойчивым взглядом приковала к себе Ивана. В глазах ее будто нежился, отражая нависшую зелень, тихий лесной ручей, а Иван стоял над ним бездумно и одиноко.

— Глянь-ка, охромела! — удивленно засмеялась она, растирая ушибленную ногу. — А может, ты и корзинку мою донесешь?

— Донесу… — Иван степенно кашлянул.

Она приглушенно рассмеялась.

— Заводской?

— Заводской.

— Чую… А я деревенская — вся насквозь. И вашего города будто не вижу… В глазах луга да леса — убег! — Она протянула ему руку и встала. — Подумала, что и ты фармазон, как все… У меня против них — во!.. — Из-под широкого пояса длинной юбки она выхватила старую вилку и закрыла от смеха глаза. — Помогает! Ей-богу!..

Она была сухонькая, совсем неброская — особенно когда по-деревенски вновь повязалась платочком. Быстра в движениях, но не суетлива. И, главное, ничем не задевала его. Он только нес ее корзинку, а так — будто брел сам по себе, куда глаза глядят, потому что голос девушки звучал в стороне, как привычный голос толпы, не обращенный к нему и ни к чему его не обязывающий.

Ее звали Верой, а мать его Варей — очень сходные имена. Но Вера — прислуга. Что ж? Для девушек дело обычное. Наверно, скучное: воля не своя. И душу не с кем отвести. С господами как разговаривать? Вот и заливается она, будто поет, — соскучилась по разговору. О чем?.. Все-таки завладел им разлетный, бьющий смешинкой голос:

— У господ, думаешь, райская жизнь? И я раньше так воображала. Рот разинешь на разодетую барыню — ах, богиня! А она с тоски не знает куда деться… Все вразброд у них, все не в радость. Сам хозяин издерганный, злой, на пилюлях живет. Его служба изводит. И жена. Она княжеского рода, жить в столицах приучена. Раз в полгода прикатит сюда: «Не могу… Задыхаюсь… Провинция». И опять в Петербург. Сын в нее. Все какой-то особенной жизни искал. В офицеры подался, думал, шпорами только будет щелкать. А тут с немцами война. Он на фронт загремел — и пропал. Отец сон потерял: ведь единственный был наследник. Лиза — дочь — для них что ломоть отрезанный. Да, да!.. Она мне все рассказала!.. Господа сами ее от себя отпихнули: «Чудна́я!» В пять годочков ей череп долбили. Ужас! После кори осложнение — гной под ухом собрался. В Петербурге знаменитый хирург кость ей долбил. Спас. Только вроде бы стала чудной. Как дурочка. Заговорят с ней — в слезы или бежать куда подальше. Стали дома ее запирать, гостям стыдились показывать. А Лиза услышала как-то разговор о себе — мол, дурочка, вот наказание: даже учить нельзя, придется век с ней мучиться — и в истерику: «Я не дурочка!.. Вы просто не любите меня. А я выучусь!.. Увидите!..» И было так — месяц учится дома, месяц болеет и плачет. А до гимназии все-таки дотянулась — назло родителям. А сейчас хоть куда! Золотую медаль ей в гимназии сулят, от кавалеров отбоя нет. Очень милая барышня, но все-таки, и правда, малость с чудинкой. Может в роскоши купаться, а не хочет: «Не мое… Не заработала». Я ей: «Так отец заработал… Ведь он отец…» — «Ну что ж, что отец?.. И он всего, что имеет, не заработал…» И живет она не в хоромах отцовских, а со мной во флигельке. Ей отец все, кроме птичьего молока, к столу присылает, а она мне: «Вера! Не хочу ничего… Свари картошки в мундире». Я уж себя исказнила, что пример ей такой подала. По харчам деревенским как-то соскучилась — и свари для себя чугунок картошки. Вилковая капуста была квашеная. Я за милое дело картошку облуплю, посолю, в листок капустный оберну — он холодный! — и в рот. В охотку-то ведро умнешь. А тут Лиза моя из гимназии прибегает. «Что вы, Верочка, делаете?» Не чудная ли? Сама ко мне все время на «вы», а от меня только «ты» требует… «Вам, наверно, у нас голодно? Вы скажите». А я: «Нет. Деревенской еды захотелось». Ну она и подсела ко мне. Картошка пальчики жжет, я ей листок капустный сую. Она: «Ой, как вкусно! Верочка, милая! Мы теперь «друсвоисов» не на чай будем звать, а на картошку в мундире!» Не чудно ли? Девятнадцатый год, а сама как дитя. И «друсвоисы» — компания ее: гимназисты, студенты, инженер один ходит. Тот, по-моему, только на Лизу смотреть: молчаливый такой, степенный. А другие — беситься и спорить. Соберутся — дым коромыслом: говорят, говорят, кто кого переспорит, а о чем — не понять… «Друсвоисы» эти самые — язык сломать можно! — Лиза мне объяснила: друзья свободы и чего-то еще… Ага! Искусных, что ли… А картошку мою тоже на «ура». Я, конечно, к ней то капустки, то огурчиков малосольных наготовлю. Вот за этим на базар и ходила… Мне лишь барышне бы угодить. Она с жизнью будто играется, в своей сказке живет, ждет чего-то… А чего дождется? Очень уж она на них не похожа. Ни на родителей своих, ни на друзей. Страшно мне за нее…