Сергей Гуськов - Пути и перепутья

— Хороша? — растянул рот до ушей Серега.

— Откуда? — только и сумела вымолвить она.

— Ты же говорила осенью, яблоки не в чем мочить…

Схватилась Варя за голову, вскричала на всю деревню:

— Люди, люди!

Бросилась не на мужа, а на кадку. Откуда сила взялась? Опрокинула ее, весь двор затопила. И тут люди сбежались. Схватила Варя со стены кнут и на мужа:

— Вези, откуда взял! Вези сейчас же!

— Так я ж сказал: своих не трону…

— Вези!

Тут и мужики надвинулись:

— Вези, Серега, по-доброму!

— Не отвезешь — домой не являйся! — успела крикнуть вдогонку мужу Варя.

На этом жизнь ее молодая и кончилась. Взгромоздил Серега на телегу кадку и с гиком вылетел за ворота, а Варя охнула от боли, ножом полоснувшей по животу, скорчилась на ступеньках. Ее довели до кровати, уложили.

— Себя береги да дите…

— Зря Сережку прогнали, — чуть слышно сказала она. — Не видать его больше.

Это были последние ее слова. Под вечер, когда под окнами заржала лошадь, Варя приподнялась к окошку, дернулась, будто хотела вскочить, и покатилась на пол.

Так и родился Иван семимесячным, не увидев родителей. Отца его с остервенением била почти вся чужая деревня. Изувеченного до смерти, его бросили на телегу и отпустили лошадь. Мужиков от взгляда на мертвеца переворачивало. А Варе в ее положении много ли надо было?

Наверно, и Ивану не выжить бы, не возьми его под опеку единственный Варин брат Григорий. Сестру хоронить вместе с Серегой он не дал.

— Знал бы, так обернется, сам бы Серегу извел — воровское семя. А сына Варькиного вовек не брошу, — поклялся родным. — Вы только на ноги его поставьте, а я его в город возьму, обучу… Нельзя, чтоб он тут за воровского сына считался.

И вот что долго загадкой томило Ивана: его благодетель, дядя Григорий, на чем свет хулил малейшее воровство, был честен, а умер… тоже вроде бы вором.

Из деревни дядю вырвала та же властная сила, что стянула в одночасье к городу сотни мужичьих артелей. Тогда еще не давали веры молве о якобы бегущей из Москвы «чугунке», но в том, что три брата-немца подрядились поставить железный мост через реку, сомневаться не приходилось: немцы сами обскакали округу, вербуя мужиков на строительство. И погнала их в город не одна жажда заработать, но и охота вкусить той «воли», которую недавно даровал крестьянам царь.

Крепок в деле был Григорий. Ломать ли камень в карьере, тесать ли его и укладывать в быки — усталости не ведал. Быстро встал во главе артели. А по весне, когда один из хозяев оступился с шатких лесов, посчастливилось Григорию очутиться поблизости. Вырос он на реке, воды не боялся и не сробел прыгнуть за утопающим. Немцы отвезли спасителя к себе в дом, отогрели, одарили одеждой, деньгами. И потом не забыли.

На берегу они создали мастерские, где отливали и собирали мостовые конструкции. Задымили кузница, цех чугунного литья, поднялись механические мастерские, навесы над монтажными площадками. Далеко смотрели предприимчивые дельцы. Они уже взяли подряд на производство железнодорожных платформ и вагонов, имея в виду вскорости выпускать и первые российские паровозы.

— Ты добрый, честный человек, — твердил Григорию спасенный им инженер. — Ты должен слушаться нас. Мы сделаем тебе добро.

Григорий попал в механическую мастерскую на выучку к мастеру-немцу. Податливым оказался в руках Синицына металл. На деньги, дарованные хозяевами, слесарь поставил домишко среди хибар и землянок, окружавших растущий завод. Настал срок, и Григорию выпала честь — перекатить к вокзалу первый паровоз. Подъездных путей к цехам еще не было. Синицын собрал артель из надежных товарищей, взгромоздил паровоз на платформу из рельсов и по деревянным каткам на виду у тысяч зевак доставил его к нарядному вокзалу так лихо, что, кроме бочки водки на всех, получил от хозяев в подарок часы с золоченой цепочкой и памятную медаль. Его не забыли и в тридцатилетний юбилей завода, когда перед главной конторой установили бюсты основателей-хозяев, отлитые в Германии. Немцы, уже постаревшие, как и Григорий, подняли за него тост на званом приеме, восхищались его бородой, плечами, хвалили за честность, доброту и труд.

Иван запомнил дядю могучим и крепким. Став мастером, старостой цеха, Григорий держал дома сыновей в строгом духе артели. По-артельски садились Синицыны за стол вокруг обливной глиняной миски, строго по очереди черпали щи, а если ломали порядок, то безропотно сносили гулкие шлепки отцовской деревянной ложки по крепким лбам.

Ивана ложка мастера обходила. Сироту он баловал. Сам в приходскую школу отвел.

— Учись, Ванюха, счетоводом сделаю. В тебе проворства нашего и силы нет, а умишко, видать, играет.

Удивляясь школьным успехам Ивана, возмечтал вывести приемыша и в инженеры, книжки дарил.

Несокрушимой казалась могучая сила дяди Григория. Но в пятом году, когда затрясли завод беспорядки, зашатался и он.

— Смутьяны! — крыл кого-то, возвращаясь домой. — Молчать не стану!

И, похоже, по его докладу уволили весной из цеха главарей забастовки, потому что к зиме, когда встал весь завод, Синицына первым из мастеров рабочие вывезли на тачке за котельную и спустили кувырком по откосу угольного шлака. Приплелся он домой без шапки, пьяный, всклокоченный, до полусмерти избил жену, а к утру заметался в жару и бреду. Осилил он и крупозное воспаление легких и, бог дал бы, перемогся совсем, не сходи на усмиренный карателями завод. Вернулся оттуда пьяней и взбешенней прежнего: в родном цеху с ним не здоровались даже сопляки — подносчики деталей, которые раньше говорили спасибо за каждый тычок и пинок. А залп карателей по рабочим на кладбище будто угодил и в мастера. Григорий запил по-черному, стал заговариваться, в одних подштанниках и босиком буйствовал на морозе, а после свалился и больше не поднялся.

Конца старого мастера Иван не видал. Под горячую руку тот сам перед смертью выставил племянника за дверь.

— Что ты вылупился на меня, воровское семя! — завопил, швырнув в Ивана сапог. — Я чист перед богом! Перед любым скотом! Умен стал? Умней на улице! Сам себе хлеб добывай!

За перепуганным Иваном кинулся следом Петр, старший сын мастера, слесарь, как и два его младших брата.

Петр проводил подростка в «номера» — старый барак, где на двухъярусных нарах спали вповалку рабочие. Утром повел Ивана на завод.

— Батя тебя жалеет. Он тут же за другом своим послал, приказал на завод тебя определить, — объяснил дорогой. — Попервости стружку будешь сгребать, детали, инструмент подносить, а потом, не заленишься, в слесари выйдешь: ты грамотный. А к старику моему лучше не суйся: ему ни до кого, он и мать от себя прогоняет. Его в цеху немецким холуем прозвали. Может, и за дело. Очень уж верил мой батя хозяевам. Ему-то они немало добра сотворили. Только за чей карман? Мне один умный мужик как по нотам доказал, что с каждого нашего рубля хозяева полтинник себе крадут. Понимаешь?