Сергей Гуськов - Пути и перепутья

Кто-то узнал его в коммунальной, до отказа населенной рабочими квартире, и из множества каморок в душный от керосинового смрада коридор сразу собралась толпа. И растаяла: наверно, Иван Сергеевич спросил о Зарницыной, потому что дальше я вижу уже нас одних и слышу зычный бас за нашими спинами:

— Да стучите сильнее! Иначе не откроет! Она там деньги фальшивые печатает!.. — Босой мужик в расстегнутой на волосатой груди рубахе трахает по белой дверце огромным кулачищем.

— В чем дело? — резко отзывается Зарницына. — Соли нет! Спичек тоже! Чаю? Сбегайте в лавку!

И все-таки дверь распахнулась. Зарницына предстала перед нами в длинном тяжелом халате, слегка сутулившем ее, но вся будто когтистая, цепкая, как хищная птица с большими навыкате глазами, в которых словно стлался черный непроглядный туман. В руке у нее были плоскогубцы, видно, открывала замок: вместо ручек в нем торчали голые штырьки. Больше я ничего не запомнил: ошеломил ее голос — сухой, насмешливый — и разговор, похожий на перепалку.

— Я из отдела кадров завода, — колыхнулся навстречу Зарницыной Иван Сергеевич.

— Но я не собираюсь к вам наниматься!

— Член парткома…

— Но я беспартийная!

— Мой сын у вас учится — Пролеткин Олег…

— Вижу. Но у меня нет привычки по пустякам вызывать родителей! Тем более к себе домой!

— Да… Это вы…

— Ха! Конечно я! Кто же еще?

— Вы читали нам Шекспира… В семнадцатом году. В Совете. Першина помните?..

— Что?!

Зарницына уронила плоскогубцы, и я до сих пор удивляюсь, как Иван Сергеевич умудрился со своей деревянной ногой поднять их раньше всех.

— Замок-то можно починить, — сказал он, с трудом успокаивая дыхание.

— Незачем. Меньше будут тревожить, — уже без прежнего вызова выдавила Зарницына. — Тут грубая скучная публика… Проходите, пожалуйста…

Сказано было всем, но Иван Сергеевич взмахом руки отослал нас на улицу, и последнее, что мы услышали, был снова резкий, насмешливый голос Зарницыной:

— Вы, конечно, не из-за Шекспира пришли? Из-за шестого класса? Неужто надеетесь изменить мое решение?

— Хотел бы.

— Не тратьте время!

Ивана Сергеевича мы ждали долго. Олег успел послать Зарницыной кучу проклятий, примерился, откуда удобнее бить ее газетой завешенное окно. И даже к возвращению отца не остыл.

— Ну что, папань? — кинулся к нему. — Увидел, какая вредная?

— Вредная? — Иван Сергеевич поискал среди тускло освещенных окошек то, за которым побывал. — Не знаю… Давайте чуток посидим. Так курить захотелось! Я здорово дымил когда-то… — Присев на нашу скамейку, он облегченно вздохнул. — М-да! А Зарницына-то… Она, понимаешь ты, свою правду строго блюдет. Духом, что ли, вознеслась? Вся в разум ушла, только ему подчиняется, а жизни вокруг будто нет. И ценит себя высоко. Вишь ты — есть просто дерево: сосна, осина, вяз. Им хоть печь топи, хоть костер жги! А есть красное — для разной дорогой мебели. Так вот им, конечно, печку не топят. Она так и объяснила, почему не может на ваш класс тратить силы: «Красным деревом печь не топят!» Теперь понятно, почему она так с товарищем Першиным… Думала, он — как все. А он… — И тут Иван Сергеевич крепко оперся о мое плечо и встал. — Ладно, ребята! Пошли к Елагиным!

— Сейчас?! — изумился Олег, кинув взгляд на дом, где уже потухли окна. — Поздно.

— Поздно будет завтра, — строго возразил Иван Сергеевич. — Завтра, Тимоша сказал, педсовет.

— Папань! А может, и Елагины тоже такие — из красного дерева? Они же «бывшие»…

— Помолчи.

Обиженный Олег засвистел.

— Перестань! — оборвал его отец. — Воображаешь, красиво?

Иван Сергеевич, верно, очень устал, в пути дважды прислонялся спиной к столбам — передохнуть. К разговору с Елагиным нас не пригласил, да мы туда и сами не рвались, попав в волшебную Володькину комнату. О взрослых вспомнили, когда они вышли в прихожую.

— Стесняетесь — я позвоню директору! — горячо убеждал Ивана Сергеевича отец Володьки Петр Кузьмич Елагин. — Нельзя так: на вас лица нет. И надо спешить! Поздно. Прохоров может уйти.

— Да, пожалуй, — мялся Иван Сергеевич. — Ну, позвоните. Он ведь и сам мне не раз машиной предлагал пользоваться. Да не могу я. Не по штату выходит, а по дружбе…

— На машине поедем! Понял? — радостно шепнул мне Олег, когда Петр Кузьмич, позвонив на завод, сказал, что директор тут же выслал машину и ожидает Ивана Сергеевича у себя.

Елагины проводили нас вниз. В пролете шаркнул свет фар, и Иван Сергеевич спохватился:

— Вы тут, ребята? Бегите домой… Машина служебная, вас не возьму. Скажут, своих детей катаю… Бегите, бегите… Ну?

Олег насупился, не сдвинулся с места.

— Иван Сергеевич! Да возьми ты их! Ночь — никто не увидит, — взмолились Елагины.

Шофер распахнул заднюю дверцу.

— Влезайте, ребята!

— Нет, не могу я их взять, — виновато повторил Иван Сергеевич. — Не могу, и все! Извините!

Олег молча шарахнулся в темноту. Я догнал его, когда мимо пронеслась кургузая «эмка».

— У-у, Цыпа! — вдруг выругался Олег, как будто из-за Зарницыной дразнили нас огоньки убегавшей машины. — Айда скорей! Я злой и голодный как волк!

И утром Олег был злой: возвратись домой, он не дождался отца — уснул, а когда встал, Ивана Сергеевича и след простыл — ушел на завод раньше рабочих. А меня распирала затаенная радость: Олег снова шел со мной в школу и о бегстве из города не заикался.

Но учились мы в тот день всего два урока. Перед третьим Дед привел Тимофея Синицына, объявил:

— Собирайте портфельчики. С сим молодым человеком — его зовут Тимофей Петрович — отправитесь на завод.

— Ну?! Что я говорил?! — потер руки Зажигая. — Колеса смазывать!

— И тем, у кого диктант в порядке? — забеспокоился Хаперский.

— Всем без исключения! — Тимоша уже брал власть. — И при чем здесь диктант? У нас просто экскурсия.

— Враки! — гудел по пути на завод Зажигин. — Дадут рукавицы — и ать-два! — уголь сгружать!

Олег крутился возле Тимоши, надеясь что-нибудь выведать, но скоро мне стало не до Олега. В проходной в черной шинели, с пистолетом у пояса, стоял наш сосед Дмитрий Щербатый. Вместо привета он отпустил мне увесистый подзатыльник. А потом люди замелькали вокруг как тени. И все они, казалось, подобно мне, опасались от шума и неистовства тесно наставленных станков и машин, способных кромсать металл, как мы кочаны капусты. В первую встречу с ним завод меня оглушил, смял, измучил грозящей отовсюду опасностью — от станков с иностранными марками, изрыгающих каленую стружку; от снующих над головой мостовых кранов; от пышущих жаром калильных печей и сотрясающих землю молотов. Только в светлом и тихом модельном цехе, где пахло клеем, сосновыми стружками, я малость опомнился.

Уже за воротами, получив от Щербатого второй подзатыльник, я вспомнил, что так и не побывал в отцовской земледелке, но расспросить о ней сопровождающего инженера не успел: из парткома, где мы сложили портфели, вернулся Тимоша и торжественно изрек: