Сергей Гуськов - Пути и перепутья

— Ребята! Нас приглашает к себе директор завода товарищ Прохоров!

— Кого куда на работу, да? — завел свою песню Зажигин. — Даром, что ли, завод смотрели? Я — старшим помощником младшего смазчика! Олег молотобойцем — как пить дать! А ты, Хаперский? Ой, не могу!.. Она же белая… В кочегарку! Во!

Но в директорской приемной, размером в полтора наших класса, с блестящим старинным паркетом и панелями красного дерева, со строгой секретаршей в углу, за столом, уставленным телефонами, Зажигин оробел. А в прохоровских дверях вообще создалась пробка: шедшие первыми не осмеливались пересечь огромный, со школьный зал, кабинет. Стена, выходящая на заводской двор, вся была стеклянной. Директорский стол стоял на возвышении, слоено капитанский мостик, его окружили и что-то обсуждали между собой солидные люди, а через весь кабинет растянулся другой стол, зеленого сукна, уставленный вазами с яблоками, конфетами и печеньем. В отдалении под изображениями паровозов, выпущенных заводом со дня его основания, приютились наши родители, вызванные прямо из цехов. Моего отца, конечно, среди них не было, но Иван Сергеевич сидел, как и все, — терпеливо, скромно. Сидел и Ковригин.

— Ребята! — раздался веселый, громкий голос директора. — Прошу к столу, угощайтесь! Наверно, находились по заводу-то? Иван Сергеевич, распорядись! А я сейчас освобожусь.

Но Олегова отца опередил Федор Ковригин. Он захлопотал вокруг нас, торопливо распихивая гостинцы — кому в руки, кому в карман. Стол был начисто опустошен, когда люди, задержавшие директора, с улыбкой оглядывая нас, ушли, а Прохоров — молодцеватый, с густой упругой шевелюрой, расправил под широким ремнем суконную гимнастерку и прошагал к нам.

— Жаль, ребята, времени у нас маловато. — Он кивнул на высокий теремок с часами, доставшийся от хозяев-немцев. — Через десять минут у меня соберутся начальники цехов, все заводское руководство. Будем думать, как отпраздновать юбилей завода — три четверти века. Хорошая хозяйка праздник готовит загодя. Так? Вот и мы стараемся дела производственные подтянуть, завод прибрать, почистить. А от вас ждем особого подарка. С отцами договорились: обижать, на домашние дела отвлекать вас не будут. Теперь просьба к вам: кровь из носу, но чтоб русский язык одолеть! Так, Иван Сергеевич? В обиду вас не дадим, но и сами не плошайте. Вот Тимофей Петрович Синицын — воспитанник завода, мы его в институт посылали. Он возьмется за вас — так? — Прохоров улыбнулся Тимоше и снова взглянул на часы. — Значит, все! Тройной тягой потянем ваш русский язык — учителя, родители, ну и, главное, — вы сами! Чтобы дети рабочих спасовали перед наукой? Никогда! Как товарищ Сталин сказал: нет таких крепостей, которых не взяли бы большевики! Верно?.. Вот когда-то в этом кабинете восседал директором господин Мануйлов — нам с Иваном Сергеевичем и товарищем Першиным довелось его спихивать. Тот директор доказывал нам, что рабочие, взяв в руки власть, погубят Россию… Так? Помнишь, Иван?..

Старший Пролеткин кивнул, хотел что-то добавить, но тут настойчиво, без перерыва зазвонил телефон.

— Москва! — Директор поспешил на свое возвышение. — С новым паровозом торопят. Его модель в Париж на всемирную выставку отправили, а сам паровоз никак не отладим. Все ясно, ребята? Будьте здоровы!

Федор Ковригин, точно он был главный, гуртом выставил нас в приемную, где ожидала директора новая смена людей.

По дороге домой Олег грыз яблоко с директорского стола. Потом оказал огорченно:

— Чудной мой отец — робкий, не робкий… Его рук дело, чтоб нас на завод… А сам в сторонку, словно он ни при чем… Федор и рад себя показать…

Олег расстроился, не позвал к себе, но Иван Сергеевич в этот вечер проковылял мимо наших окон раньше обычного, и я, почуяв, что это неспроста, сам поспешил в их дом.

У Пролеткиных было необычно. Иван Сергеевич был бодр, со всеми шутил, даже попросил Олега завести патефон и поставить «Полюшко-поле», но потом вдруг сам осторожно снял с пластинки мембрану.

— Что-то не до музыки. Ваши дела, Олег, растревожили. Религия, может, и не брешет насчет бессмертия душ. Они, чую, взаправду не умирают. Только не отлетают там в рай или в ад — это поповские бредни. А в нас переселяются — особенно души тех, кто не просто умер, а сгорел ради других, сам того, за что бился, не увидев… Как, например, товарищ Першин…

Не знаю, тот ли состоялся разговор, который так долго назревал между отцом и сыном, или просто надо было Ивану Сергеевичу выговориться. Но тот вечер я благословляю, потому что, подобно тому, как в геометрии трехмерный мир сменился многомерным пространством Лобачевского, так и жизнь вдруг распахнулась передо мной во множестве измерений, с одним вечным стремлением — к лучшему, высшему.

Об этом, вспоминая рассказ Ивана Сергеевича, я думал позже. А в тот вечер лишь слушал его вместе с Олегом до глубокой ночи…

Была в нашем городе улица, известная старожилам как Дворянский конец. Ни присутственных мест, ни купеческих лавок или трактиров на ней испокон веков не водилось. На этом «конце», закрытом от ветров с реки древней кремлевской стеной, ставили особняки дворяне. Кто победней — одноэтажный, но с мезонинами и на подклетях, а кто и на столичный лад — о двух этажах, с колоннами, портиками и лепниной.

Вековые липы кронами смыкались над улицей, баюкали сонную тишину. Хлопотливому смертному зачем сюда соваться? В разбитом на месте пожарища скверике с мраморной грацией посередине вечерами прогуливалась знать, а всех прочих еще от угла спроваживал полицейский.

Была и дворянская баня — подарок хозяев завода. Ее пристроили к длинной, как сумрачный сарай, бане для рабочих и использовали тот же заводской пар, но от досужих глаз отгородили забором. Старики и поныне величают эту баню дворянской, а в мое мальчишество она иначе и не звалась и стала женским отделением, а раз в неделю, когда прекрасному полу, во избежание очереди, отдавали большую баню, служила и нам, мужчинам. Мы с Олегом норовили париться именно в этот день. В «дворянской» не было раздолья, как в рабочей, но зато легче дышалось, не болела душа, что останешься голым: белье тут запиралось в персональные ящички. Да и шлепать босяком приятнее не по шершавому цементу, а по теплым ласковым плиткам, в сиянии стен из белого изразца, разноцветных стеклышек в окнах.

Было в городе, а точнее, на заставе, с которой над пустырями и оврагами виднелись заводские трубы, и дворянское кладбище. За его каменной оградой место для могилы стоило, утверждают, дороже средней избы. После революции кладбище стало общедоступным, но скоро оказалось переполненным и было прикрыто. Лет сорок пребывало оно в запустении, пока не сгинули те, кто горевал на старых могилах, пока не свалились кресты, не растащили памятники. Кладбище, по слухам, предназначали под парк, но им не очень-то верили: кто станет разгуливать над прахом предков?