Сергей Гуськов - Пути и перепутья

Стучали самодельные брезентовые ботинки на деревянной подошве — в них на заре двадцатых годов щеголяла вся эта школа. Опустится после звонка тишина в коридоры и вдруг взорвется революционными песнями — ими заменяли уроки закона божьего. И день-деньской беготня!.. По заводу — курьерами «красной дирекции», собирать лом для литейки, перетаскивать токарям готовые отливки. По «десятидворкам» — каждый, кто мало-мальски умел читать и писать, обучал неграмотных. С шумных «политбоев», где уясняли текущий момент, — в заречный лес, рубить дрова для завода: уголь в котельные поступал с перебоями. И желанная передышка на несколько минут у миски с чечевичной похлебкой без соли: и она — дефицит!

От старого — пожелтевшая листовка под стеклом. Еще в девятьсот пятом году заводские большевики выставили требование: «Открыть рабочую гимназию…» Литейщика Сапожкова — он предложил этот пункт — с десятком других «смутьянов» расстреляли на городском кладбище каратели царского полковника Римана. А листовка осталась — как выражение мечты трудового люда о своей, рабочей гимназии.

Ее торжественно открыли возле завода в бывшем доме господ акционеров, и была она как бы особым цехом — со своей «комсомольской фракцией», опекаемой заводским подрайкомом партии, с правом наравне с отцами входить во все заводские дела, посещать рабочие митинги и собрания. Как и другие лучшие цехи, дирекция наградила ее Красным знаменем: «За активное выполнение промфинплана». Школа помогала строить новую жизнь отцам и строила себя.

Такой запомнил ее Тимоша и рвался к ней из Москвы продолжать «строительство». И он порадовался, увидев на новом здании школы блестящую вывеску «Образцовая…». И светлым классам, кабинетам физики и химии, прекрасной библиотеке, механической мастерской с новехонькими токарными станками — ДИПами, и актовому залу, пригодному под спортивный, и картинам на выкрашенных маслом стенах, цветам и пальмам в коридорах, и даже внушительному директорскому кабинету, куда, поводив по пустой школе, пригласила Тимошу Олимпиада Чечулина.

И тут-то все, что было уже построено и что легко дополнялось воображением, вдруг пошатнулось перед Тимошей, грозя если не рухнуть, то дать основательную трещину.

— Анкета-то у тебя какая? — спросила директорша, по-свойски перейдя на «ты» и заглядывая Тимоше глубоко в глаза.

— Обыкновенная, — пожал он плечами. — Я заполнял уже. Там… В гороно.

— Понимаю. Но ты меня все-таки просвети — из кого происходишь-то? Из мещан? Из дворянства?

— Из рабочих.

— Хорошо-о! — протянула Чечулина, а узнав о братьях-кузнецах, об отце — герое гражданской войны, подобрела совсем: — Милый… Ты уж меня, старуху, за простоту извини… Рада я тебе, ох, как рада!… И слышь, что скажу? Будь гостем моим. У младшенькой дочки именины. Там без помехи и потолкуем. Чего тебе терять? Человек ты молодой, свободный. А вдруг тебе дочки мои приглянутся?

Дочери Чечулиной Тимошу и впрямь очаровали, особенно старшая, Раиса, — студентка недавно открытого в городе пединститута. Они сыграли гостю на пианино в четыре руки какую-то милую вещицу. А старшая бойко заспорила о Маяковском: «Трибун, гражданин — это да! Но язык, язык — что-то ужасное!» Тимоше понравилось и что дочери послушно покинули их, как только мать подала знак. Все это еще ложилось в то светлое здание, каким рисовалась ему конечная цель его новой жизни. Но дальше началось…

— Слушай, милый, — сказала Олимпиада Власьевна. — Скрывать от тебя ничего не стану. Я школу-то с этой весны на себя взяла, но знаю ее давно. Во-первых, тут педологам было раздолье — слыхал о таких?.. Ну, я летом, как только постановление вышло, что педология — вреднейшая лженаука, сразу двоих педологов вызвала и рассчитала. Фамилии уже не помню — одного Сусликом прозывали. Третью, молодуху, оставила: из простой семьи — опутали ее педологи, и все. Но это уже дело прошлое и еще цветочки. А ягодки волчьи там, ох какие есть! Весь коллектив в своих руках держат. И кто? Подумать только!.. Бывший инспектор гимназии Полшков. Сейчас-то вроде притих, а раньше — ох как всему нашему противился!.. Точные сведения имею. А Зарницына? Бывшая классная дама в той же гимназии. Так что же выходит? И тогда привилегии имели и нынче? Оба старшие классы до меня вели — полегче, поменьше хлопот. Кружки пооткрывали, а Зарницына так целое литературное общество — «Луч»! Только куда этот луч светит? Проверим. Я им уже малость прижала хвосты. Дед, это бывший инспектор Полшков, пусть теперь шестиклассниками поруководит. Обязала. И с родителями придется знаться, и по домам учеников походить! А то, как профессор, по школе фланировал, ручки дамам целовал. И у Зарницыной я один старший класс отняла — вот ты его и возьмешь. А она тоже пусть перед шестиклассниками поумничает… Слушай, милый!.. Ухо надо держать востро. У нас коммунистов — ты, да я, да еще преподаватель труда. Тебя секретарем изберем. Нужно школу взять в крепкие руки. Назвали ее образцовой — так мусор долой! Все должно быть крепко — по-пролетарски. Никакой разболтанности. Так я говорю?

— М-м… Мне еще трудно судить… Я…

— Ничего! Ты не робей! Я тебя всегда поддержу, а будешь стараться, быстренько завучем сделаю.

Тимоша ушел от директорши потерянным. О поверженных педологах он не жалел: еще в институтских спорах уразумел, что эти «экспериментаторы» с их попытками объяснить неуспеваемость учеников лишь «биосоциальными» причинами и наследственностью потерпят крах. Постановление ЦК партии открыло ему и нанесенный педологами вред: кое-где они целыми классами зачисляли вполне нормальных ребят в разряды «умственно отсталых», переводили их в специальные школы для «дефективных». Хорошо, что с этим покончено… Но, уходя от директорши, Тимоша вдруг обнаружил, что в том красивом дворце, каким в мечтах рисовалась ему школа, одной из самых важных персон был именно Дед. Раньше Тимоша не думал об этом, как, замышляя строить дом, не слишком ломают голову, на что его поставить: ясно — не на воздух, не на зыбкий песок, а на твердый фундамент! И вот все то пестрое, шумное, что годами входило в Тимошу понятием «его школа», вдруг рассыпалось, едва он — нет, даже не усомнился в Деде! — а попытался вникнуть в намеки директорши.

Без Деда Тимошиной школы не было. Правда, старый математик, всегда в добротной «тройке» и белоснежной сорочке с галстуком, был среди них, полуголодных оборванцев, гордым айсбергом в кипящем море. Но он, в отличие от всех учителей, вечно издерганных, куда-то спешащих, минута в минуту являлся на каждый урок и, что бы ни творилось вокруг — на заводе или в городе, — умел заставить класс отдать все внимание тому незыблемому, вечному, что шаг за шагом втолковывал ученикам без книг и шпаргалок — он даже портфеля никогда не носил! — а только по памяти, в которую впечатались все учебники, начиная с древнейших. Даже страницы заданий и номера задач Дед называл, не заглядывая в книгу, будто давая понять, что в них еще семечки, а главные премудрости впереди.