Сергей Гуськов - Пути и перепутья

Тетя Таня, не шелохнувшись, скосила на него бесцветные, почти без ресниц глаза и безошибочно определила:

— Шялопай…

— Ха! — гаркнул Зажигин. — А я про что? Все мы шалопаи и катись колбаской колеса смазывать или землю копать!

— Шялопай! — повторила тетя Таня и вдруг озлилась. — Иж гряжи в княжи? Ум жаимей, ущердие! А нет — не шуйша. Колеша шмажывай. Шама видала читради ваши — вше крашные: ошибка на ошибке, ошибкой погоняечь. По-рушшки говоричь не можете. Клара Петровна бедненькая жа головку шхвачилашь: ужаш! Тут вам не бажар — гимнажия!

— Пахнет! Пахнет! — толкнув Козла и зажав нос, заблажил Зажигин.

Тетя Таня взглянула на часы и сердито тряхнула звонком. Все, кроме нашего класса, отправились на урок, а я кинулся на условное место к Олегу.

— Та-ак! — протянул он, с двух слов схватив новость. — Вот это Цыпочка отчубучила! А что? И я бы так сделал! Попробуй научи чему-нибудь Козла. А наука — это… — Он вроде бы чуть-чуть призадумался, но тут же встряхнулся: — Кастрюльку сегодня ж сюда притащи и кухонный нож!..

Ничто не колебало Олега, и мне оставалось смириться со своей жертвенной участью. Дома я попрощался с садом, посидел на всех стульях и табуретках. Мать и дом я покидал, конечно, навечно. Олег не скрывал, что там, за кордоном, мы можем и пасть смертью храбрых. Хотелось плакать и даже обнять неласковую мать. Я грустил о том, как мало довелось мне пожить. Учить уроки я уже перестал, хотя и грозили опросом. Новых тем, правда, учителя почти не касались — от звонка до звонка «гоняли» класс по всем предметам, задавали массу контрольных, но по ранее пройденному, и я с ними кое-как справлялся. А к доске вызывали только «погорельцев» — одного за другим. Из-за них, наверно, на уроки зачастили «комиссии», а по переменам любопытные — учителя и старшеклассники.

Они ничего не говорили, разглядывали нас то ли с удивлением, то ли с жалостью. Но одна женщина, полная, затянутая в черный двубортный, мужского покроя костюм, седовласая, с круглым лицом, отягощенным двойным подбородком, церемониться с нами не стала.

Она прошла на середину класса, закинула руки за спину и, оглядев исподлобья наши ноги под партами, закричала:

— Кто позволил свинячить?.. Шелуха, бумажки на полу… А ну всем встать!.. Забыли, куда попали? Тут образцовая школа!.. Зарубите себе на носу — об-раз-цо-вая! Позорить ее не позволю!..

Она выглядела очень грозно, и даже Зажигин стоял не шевелясь. Разглядев Хаперского, гостья подобрела:

— А ты не смущайся, Аркадий, к тебе это не относится. И долго так продолжаться не будет. Отцу привет передай, пожалуйста.

И тут, бережно неся между рядами свое полное тело, она проплыла к парте, где Ирина Чечулина, склонив голову, бесцельно перебирала учебники в красивых, будто стерильных обертках.

— Аринушка! И ты не переживай! — пропела ласково. — Ничего… Все наладится, я добьюсь. — И, вновь обратясь к классу, сказала уже в полный, грубоватый голос. — Добьюсь, чтоб мусора в образцовой школе не было!

— Кто такая? — спросил я Зажигина, когда гостья тяжелым размашистым шагом покинула класс.

— Липа Березовна-то? — насмешливо откликнулся он и, юродствуя, поклонился Ире: — Виноват-свиноват — исправлюсь… Олимпиада Власьевна… Так? — и вдруг, как широкой лопатой, огрел меня пятерней по спине. — Эх, деревня!.. Скажи «киса»… Ее мать — директриса! — Он небрежно кивнул на Иру, сунул руки в карманы и, насвистывая, удалился.

На уроке я украдкой разглядывал Иру. Никакого сходства с матерью не заметил, да и не искал. Просто было интересно следить, как она то и дело достает из-за спины и будто ласкает свою мягкую косу, как, положив на тетрадь узенькую ладошку, опускает взгляд, словно примеривается обвести карандашом растопыренные пальчики, — следить за каждым ее движением и обмирать от боязни неожиданно встретить и ее взгляд.

Но Ира не оглянулась, а страх перед побегом снова превратил для меня белый день в хмурые сумерки. Чуть-чуть развеял их своим появлением в классных дверях молодой крепкий парень в синем костюме и белой рубашке апаш.

— Значит, это и есть знаменитый шестой «А»? — спросил он, раздвигая в широкой улыбке смуглые, туго налитые щеки, отчего коротко, под «бобрик» стриженная голова его будто весело ощетинилась. Он оглядел нас с тем же недоумением, а может, и любопытством, что и другие гости, и вдруг спросил:

— А где же Олег Пролеткин? По спискам он тут…

— Болеет, — ответил кто-то.

— Да ну?

Парень ушел огорченным. Я хотел предупредить Олега об этом визите, но забыл. Измотанный ожиданием побега, вечером я рано растянулся на койке, но вскоре услышал, как мать, дежурившая у окна, пробубнила:

— Святы боже, святы крепки, святы… Ковригин к Пролеткиным завернул. А то и не знались? С чего б?

Вопрос задала, похоже, и не она, а я сам — все в том же тайном желании перемен в уготованной мне Олегом судьбине, потому что уже минуту спустя, забыв всякий сон, я с тревогой и надеждой взирал из-за широкой спины Ковригина на тетю Веру. Она, вытирая о фартук руки, стояла перед Федором на террасе и хитровато, протяжно выговаривала:

— Да чего уж тут, Федор, пыжиться да душой кривить? Куда нам до ученых да благородных? Кровями не вышли. Вон Олег — начитанный, учится хорошо. А поставь рядом с ним Володю Елагина? Две булки — черная и белая.

— Ма! — запротестовал из дома Олег. — Не надоело одну песню гудеть?

— И буду гудеть! — крикнула тетя Вера в открытую дверь. — У тебя под ногтями чернозем, сморкаться и то не умеешь, а не углядишь за тобой, в постель брякнешься с грязными ножищами. Тьфу! А Володя? Его и слушаешь, как музыку: спасибо, пожалуйста…

— А по-русскому, как у всех, — подал голос Олег.

— Ну и что ж! — не сдавалась тетя Вера. — Заленился немного, рассеянный. Все музыканты такие. И художники… Видела!

— Ты вот что! — Федор понизил голос. — Ты все-таки о школе Ивану расскажи… Я бы и сам, да он вроде ко мне с недоверием… В завком выдвигали, сказал, рановато, Федор, мол, политически незрелый, не на те удочки клюет… Я-то не в обиде. Да не по его повернулось… Люди повыше Ивана и то поддержали меня…

— Кого ты рыбачить на свои лучшие местечки возишь?! — усмехнулась тетя Вера. — Кому уху варишь?.. На это ты мастер!

— Не шуми… — Федор оглянулся, но я отпрянул за дверь. — Это к делу не относится… А в школе, точно тебе говорю, — вредительство! Так Ивану и передай… Позовет меня, расскажу. Хоть и обидел, а я к нему с прежним почтением. Никому так не верю…

— Брось… Скажи лучше, за Степку своего труханул, — засмеялась тетя Вера. — Его и из школы вытурят — так поделом. А ты — вредительство!

— За Степку?.. Провалиться на месте — нет! Что балбесничает, есть такое. Наука в башку ему туго идет. Вот бегает вечерами в будку к моему племяшу-киномеханику — ленты подносит, перематывает. Глядь, быстрее толк выйдет. Будет крутить кино, и пока хватит с него… А я за других ребятишек душой болею. Тридцать ведь человек отчислить грозятся. И — заметь! — все дети рабочих. Разве не вредительство?.. Мы не шибко ученые — ладно! А детям зачем подножку ставить?