Сергей Гуськов - Пути и перепутья

Руки Олега дернулись, как для драки.

— Ты!.. Хочешь нынче же стекла ей повыбиваю? Цыпища! Плевать на нее с высокой колокольни!..

Кто-то дернул его за рукав, и толпа вмиг испарилась. Рядом с нами, опустив глаза, с тонкой усмешечкой стояла Цыпа, но будто не слышала Олеговых слов, потому что, ничего не сказав, медленно потащила к лестнице свой тяжеленный портфель.

— Она не слышала! — поспешил я успокоить Олега, совершенно уверенный в обратном.

До конца уроков Олег был молчалив, терпел даже подковырки Зажигина, но за школьной оградой схватил меня за руку, увлек в тихий заросший травой переулок, а потом круто зашагал прямо по полю, где местами еще бурела пожухлая ботва картофеля.

— Мы куда? — робко спросил я, не замечая впереди ничего достойного.

— Не хочешь? — Олег резко обернулся, и я подивился перемене в его лице: выперли скулы, из прищуренных глаз остро брызнуло презрение. — Драпай к мамочке!

— Хочу…

Олег сбавил шаг. Но мы пересекли еще много картофельных делянок, пока он сел на кучу ботвы и произнес, отвернувшись в сторону:

— В школу больше не пойду! Надоело… Скучно!

Поля тут стлались по косогору, и я не заметил, как мы поднялись над городом, растянувшимся в долине реки. От доверия, которым связал меня по рукам и ногам этот странный полузнакомый парень, мне стало зябко, тоскливо.

— Из-за этой… Цыпочки? — спросил я, жалея не его, а себя: уже сидел бы дома и наворачивал щи!

— Цыпа? Ха! — Олег расшиб ногой сухой ком земли. — Терпеть ее не могу. Глазищами так и сверлит. Наверно, за пробку мстит. Представляешь? Подонок Зажигин стишки мои спер. Про зиму, про снег, в общем, буза, детские упражнения. Отдал Зажигай их Цыпочке — она в школе и журнал и газету литературную выпускает — и наврал, что сам я, мол, отдать ей стесняюсь. Ну вот… А я заболел и про стишки забыл. Вернулся, а меня все на смех: «Поэт! Сочинитель! Второй Пушкин!» К газете тащат, где стихи без меня напечатали. Зло взяло: как голый перед всеми! Чего-то там про мамку, про Зойку — телячьи нежности. Зажигина я чуть не прикончил. И Хаперского тоже: он слух распустил, что стишки я из книжки содрал. А Цыпу я подкараулил на лестнице, пробку от пугача в круглую проволочку вдел и сбросил, как бомбу. Она — бац!.. Цыпа на стенку откинулась и пялится на меня снизу. Думал, к директору потащит… А она протопала мимо и ни гугу, а на второй перемене вызвала и давай издеваться: «У вас и еще стихи есть? Покажете?..» Я бы ей такое показал!.. Да жалко: ростом не вышла, хилая… Терпеть не могу, когда в душу лезут. Да еще домой к ней иди! Буза!

Олег, не глядя на меня, поднялся и уже неспешно двинулся дальше. К моему изумлению, впереди мелькнула серая лента реки — другой, впадающей в материнскую, — в ту, к излучине которой город подступал лишь самым дальним нашим поселком. На миг я увидел слияние этих рек. Мы попали на водораздел, на гребень одного из косогоров, за коими в наших местах часто и резко меняется пейзаж. За спиной блеснула куполом какая-то церквушка, над рекой впереди сдвинулись берега, и она пропала, а луг на той стороне сровнялся с высоким плато, по которому мы шагали сейчас с Олегом. Потом мы спустились в какую-то лощину, и все вообще исчезло — только голая земля волной бежала в гору. Там Олег вдруг повернулся ко мне — на лбу крупными капельками выступила испарина.

— Васька! — Влажная рука легла мне на плечо. — Тебе признаюсь — а ты никому. Понял?.. Я давно так решил, только напарника не было: все трепачи или, кроме себя, никого не понимают… Ты первый… Послушай! Только не перебивай!.. Я хочу драпануть из города совсем. И ты со мной — а? Тут не жизнь… Ну чего хорошего? Демонстрации только. Их люблю: как будто опять революция! А потом? Одно и то же изо дня в день. Школа, магазин, дров наколи, за водой сбегай. Как подумаю, что целые годы еще в школе коптиться, — тоска заедает. Бежать надо! Не перебивай! Как отца или мать послушаю — про революцию, про гражданскую войну, — ночи не сплю: все как наяву вижу. И досада берет: почему же нам ничего такого не осталось?.. Нет, осталось, Васька!.. Ты карту в школе видел? Флажки по всему миру растыканы — забастовки! Вот где мы нужны… Послушай! — Он крепче прижался ко мне. — У нас уже Советская власть. Тут и без нас обойдутся. А там?.. Все бедняки о такой власти мечтают, только не знают, с чего начать. Им только скажи: «Мы из СССР, пришли вам помочь». Соберется отряд — и восстание! Отдадим власть народу, а сами в другую страну, революцию делать. Я все обдумал, не перебивай…

Уж где там перебивать? Я и себя не помнил от той захватившей дух высоты, на которую залетел с Олегом. Со мной никто еще столь доверчиво не разговаривал. Это все и решило. Я без всяких вопросов принял детально разработанный Олегом план и уже на другой день отправился в школу один, объявив классу, что Олег искупался в реке и простыл. А он тем временем, уйдя вроде бы в школу, занялся сборами, чтобы потом нам встретиться в убежище на реке и домой возвратиться вместе.

Внезапная болезнь Олега никого особенно не удивила. Только Зажигин буркнул, что Пролеткин наверняка не купаться хотел, а топиться — все лучше, чем Цыпа живьем сожрет.

Урока Зарницыной я и боялся и ждал. Боялся, что откроется тайна. А ждал потому, что в душе желал, чтобы кто-нибудь, помимо меня, открыл ее: стоило остаться одному, без гипнотизирующей руки Олега на плече, как план побега повергал меня в ужас.

Но, к огорчению, если не к счастью, урока Зарницыной не состоялось, хотя в школе все ее видели — здоровой и веселой. А на другой день нас отпустили еще с двух ее уроков. Никто бы, конечно, о том не загрустил, не объяви Зажигин на весь класс:

— Цыпа нас учить отказалась. Говорит: «Чурбаки, мешком прибитые. Всех отправить в начальную школу, а еще лучше в дурдом». Клянусь, не вру! Тетя Таня-техничка проговорилась.

Отыскать старушонку ничего не стоило. По переменам она с медным звонком в руке застывала, как часовой, у дверей учительской напротив настенных часов, и на ее сморщенном, изжеванном годами личике светилась мудрость и важность сразу всех педагогов: она их видела-перевидела, блюдя с небывалой важностью тот же пост еще в царской гимназии! Ее сморщенную ручку ловил, здороваясь, сам патриарх наших учителей, математик Дед, когда-то строгий инспектор гимназии, а теперь холеный импозантный старик — наш классный руководитель. За ним и все учителя, то ли и впрямь из почтения, то ли по заведенной моде, изощрялись, как могли, в знаках внимания к тете Тане.

Степка Козел, конечно, того не разумел и подкатился к тете Тане, как к заурядной старушке, — моргая слезливыми глазами и потирая всегда побитые ягодицы.

— Э! Бабуся! Правду, что ль, врут про нас? Мол, не годимся учиться. Не того… — Он пальцем посверлил у виска.