Сергей Гуськов - Пути и перепутья

— Да вот… Поговорить с ним надобно. Люди сказывают, лучше всех рассудит…

— А он, что ли, обязан всех вас судить? Или железный? Он и так костыль по вечерам еле тащит с завода…

— Да знаю я, Вера! Сколько раз, на него глядючи, глаза вытирала: «Какого человека искалечили!..» Дрянь-то всякая поверху плавает, ничего ей не деется. А он… Да припекло у нас так, что дальше ехать некуда…

— Чего припекло-то? Сядь да расскажи. Может, и Ванятку тревожить незачем…

И чаще всего дело оборачивалось тем, что тетя Вера, свалив на гостью хозяйство, бежала с ее бумагами то в горсобес, то в школу, а то и к заводским властям — ей и без мандатов открывались все ходы и выходы.

А если не с хлопотами гости и не по делу, а так — для женской беседы про все, что на уме и на сердце, то у тети Веры и подход другой. Напоит чаем, угостит чем придется, а то и голову собеседницы себе на колени пристроит да под тихий разговор копается в ее волосах деревянным гребнем — «ищется». Уже без причины, как бывало когда-то в деревнях, а из особого расположения и доверия. Любые тайны такой ключ открывает. Но к вечеру, к приходу заводских, тетя Вера гостей любого пошиба и ранга из дома обычно «выметала».

— Сколько времени-то? — спохватывалась она. — Ой! Ванюшка скоро заявится. Ты, переспать ежели негде, загляни попозже, когда мой уляжется. В чулане тебя пристрою. Он вдрызг устает от людей.

Но к урочному часу Иван Сергеевич не приходил никогда. Соседки накормят мужиков, польют огороды, а у тети Веры все руки связаны, все выглядывает на дорогу. Чтоб не скучала, соседки к ней на скамеечку придут, угостят семечками.

— Нет твоего-то?

— Нет. Запропал.

— У него не получка? А то завернул с мужиками за угол…

— Что ты! Он на дух вина не принимает.

— Совсем не пьет?!

— Ни капли! Раньше ячейка запрещала. Нынче самому нельзя. К вечеру кровь к голове приливает, прямо разламывается она у него.

— Чего ж он тогда на заводе-то, ровно как в две смены? Доплата, что ль, какая идет? Сверхурочные?

— Доплата! Меньше твоего приносит. А на нем, слышь, почти весь завод, все кадры. Начальник-то его зеленый, неопытный! Ваньке самому предлагали этот кабинет — отказался. Говорит — посадите, кто здоровьем покрепче: я свое и так выложу. Хотели в завком председателем выбрать, тоже не согласный: «Я и так, будет нужно, помогу». Вот и помогает всем не за ломаный грош.

— Он что же — ученый?

— Кабы!.. Врачи ему наотрез запретили учиться, а то непременно сидел бы в верхах. Друзья-то его по гражданской все на виду! Все на крупной работе! Елагин — директор института и лекции по всему району читает, а Игнашка Прохоров вон заводищем каким управляет!.. Иван, может, и взял бы свое: одолел науку, упрямый. Да клятву дал своему командиру Петьке Синицыну в город вернуться и пожить в его доме, пока Петькины дети на ноги встанут. Ему, Синицыну, грудь навылет в бою прострелили, у меня на руках помирал. А детей оставил троих: двое старших теперь кузнецы на заводе. Ребята с головой, по вечерам в техникум бегают. А младший — Тимоша — и вовсе. Его всей семьей порешили послать в институт. Вот-вот учителем возвернется.

— У них на квартире и стояли?

— У них… Все годы. Теперь кузнецы-молодцы уже поженились. Тесно у них в доме стало.

— Да, повидала ты…

Женщины задумывались и вслед за тетей Верой выглядывали на дорогу. Завидев Ивана Сергеевича, вставали:

— Идет! Встречай!

Отгоняли от дома Пролеткиных ребятню:

— Кончайте базар! Человеку отдых нужен.

А Иван Сергеевич, еще не переступив порога, всегда озабоченно спрашивал:

— Олег где? Дома?

Сын являлся на его зов вроде бы недовольным:

— Тут я. Чего тебе?

— Тут? — Отец, как бы не веря, и рукой притронется к нему и оглядит так, будто хочет что-то сказать, да не смеет. — Ну, ладно!..

Отковыляет к дивану и, закрыв глаза, то ли думает, то ли дремлет. А поужинав, до самого сна уткнется в газету или в трехтомник «Ленин — Сталин» — самый заметный на его не богатой книгами самодельной этажерке.

Никому он не мешал, и его не тревожили. Но странно — в те редкие часы, когда отец дома, Олега на улицу калачом не выманить. И молчат они, и каждый занят своим, только будто исподтишка поглядывают друг на друга и чего-то ожидают. Так каждый вечер. И в выходной — не иначе. Но тогда чаще всего за общим делом — в саду или дома. Пилят дрова, красят наличники, утепляют к зиме фундамент — часами не обмолвятся словом, но друг другу не наскучат. И невесть откуда бралась у Олега охота к домашним делам, которые он искусно избегал на неделе. Никто в такую пору их с отцом не тревожил, как будто совершалось таинство, а тетя Вера с порога полушепотом спроваживала всех гостей.

Словом, как прошел в семье Пролеткиных мой первый вечер, доподлинно сказать не могу. Их много промелькнуло, совместных вечеров, за годы спрессованных так, что ныне их уже не разложить по датам.

Но дня, наступившего вскоре за этим вечером, с другими спутать нельзя, и он до сих пор оживает во мне, когда ломаю голову над загадками жизни.

В тот день я вышел из дому в назначенный Олегом срок, чтобы на его манер только-только успеть к звонку, да и то «на рысях». И Олег не замешкался. Прыгнул как из засады мне на плечи.

— Орел! В солдаты годишься! Давай еще забежим на стадион. Там, говорят, парашютную вышку начали строить. Здорово, если не брешут. Айда?

— Опоздаем же! — крикнул я, поневоле бросаясь вдогонку.

— Ерунда! — Олега, как стрелу, спущенную с тетивы, уже было нельзя задержать. — Не к первому, ко второму звонку прилетим. По литературе — Суслик… Он добрый…

На стадионе для вышки завозили лес, и мы подоспели к школьной ограде как раз в ту минуту, когда старушка уборщица, или, на лексиконе тех лет, техничка тетя Таня, пройдя с медным звонком по коридорам, высунулась в окно на втором этаже — прозвонить тем, кого околдовало «бабье лето».

— Впритирочку! — подмигнул мне Олег, срываясь в резвый галоп.

Сотня шагов до двери, пять прыжков наверх по лестнице — нам за глаза хватило бы и полминуты, чтобы ворваться в класс и упасть на свою парту. Но Олег вдруг замер, осадил назад и раскинул передо мной руки шлагбаумом.

— Цыпа! — прошептал он почти с испугом, тыча пальцем в сторону маленькой — нам, подросткам, и то по грудь — женщины с узкой сутуловатой спиной, с иссиня-черными волосами, — шла она вроде бы затрудненным мелким шагом и, как та пичужка, что привыкла летать, а не ходить по земле, ритмично кланялась.

— Кто?! — спросил я, удивленный тем, что его смутила эта крохотная женщина.

— Баба Яга! — усмехнулся Олег и прошептал, глядя ей в спину. — Зарницына… Литературу ведет у старших…

Осторожно ступая, Олег поплелся за преподавательницей. Цыпа шла размеренно. Ускорить шаг она не могла, ее тянул к земле, кособочил тяжеленный портфель.