Сергей Гуськов - Пути и перепутья

Но Олег, прокричав свое, словно окаменел в молчании. Зойка со слезами тянула его за руку:

— Я боюсь… Одна в доме… Пойдем же, пойдем!

И Терентий Хватов натужно, рассудительно внушал:

— Тут не Федьку одного… Тут нас всех надо сечь и судить… Федька — что же?.. Он, наверно, только рано в партию влез. Не по его уму она и заслугам… И в завкоме работать зря согласие дал… У станка был на месте, по всему заводу гремел… Не без помощи дружков, конечно, мы-то знаем, как он мастеру с каждой получки магарыч выставлял… Да уж кто без греха?..

Но увести Олега смогла только мать. Тетя Вера примчалась домой раньше всех из второй смены, словно чуяла неладное. И, ни о чем никого не расспрашивая, кинулась к сыну:

— Олег! Дай душе покой! И моей и своей! — Она расплакалась, прижалась к сыну. — Что же делать? Его не вернешь… Надо жить. Больше всех я виновата… Я, Олег! Мне бы этого Митьку на порог не пускать! Ну, пошли, сынок… Истерзалась я за тебя… Пойдем! Хочешь, встану перед тобой на колени?..

— Не позорься! — буркнул Олег и побрел к себе.

Толпа на дороге гудела еще долго, а я все лежал ничком в лебеде, едва ли сознавая, где я и почему. Только книжка Олегова вернула меня к действительности: я, приученный матерью, всегда с опаской относился к чужим вещам, боялся к ним прикоснуться. А тут держал дважды чужую книгу: даже не Олегову — самих Елагиных.

Улица уже затихла, опустела дорога, но дверь на террасу Пролеткиных была открыта, и оттуда на кусты акации падал яркий свет. Я, прищурясь, пошел на него, держа в руках книжку. Я опешил, наверное, избавиться не только от нее, но и от самого Олега, потому что, возвратясь домой, лег в постель и расплакался. Припомнился не просто холодный, а, казалось, презрительный взгляд Олега, которым полоснул он меня на террасе.

— Где ж ты был? — спросил он, сидя напротив матери, резавшей хлеб, хмурый и бледный, и, не дожидаясь ответа, отвернулся к окну, выходящему в темный сад. — Может, чаю с нами попьешь? — пригласил, подавив то ли вздох, то ли усмешку. — А потом — знаешь что? — он все-таки чуть-чуть оттаял. — Будем книжку эту читать! До утра! Все равно не уснуть…

Я попятился к двери, положив Кампанеллу на край стола, и молча замотал головой. Меня никто не удерживал.

Дед был не в себе. Это заметили все. Не по внешнему виду: наш старый математик уже достиг той черты, за которой люди почти не меняются до самой смерти. Просто не обходил он в этот раз парты избранников — постояв у стола, тихо откатился к окну, на наши удивленные взгляды сердито обернулся и будто всех оттолкнул от себя:

— Сами сегодня будете разбираться! Сами! Уже не маленькие. — Он назвал страницу и номера задач. — Кто решит, тетрадочку на стол. — И снова отвернулся к окну.

Все застыло за его спиной. С портретов загадочно взирали на класс знаменитые ученые. Карты струили со стен голубую грусть морей и океанов. Тускло поблескивали бока колб, реторт и пробирок в шкафу. Класс замер. А Георгий Михайлович все стоял и стоял возле окна. Мало кто из нас решал задачи. Все пытались понять, что происходит с Дедом, что приковало его к окну. Я приподнялся и вслед за Олегом выглянул на улицу. Ничего особенного. На телеграфном столбе парень подул на озябшие руки и потянулся к изолятору заделывать провод. Грузовик с полным кузовом домохозяек прогромыхал по шоссе. Наверняка в поле, спасать остатки картофеля: скоро ударят заморозки. Ребята за школьной оградой пинали консервную банку. Далеко у горизонта червяком переползал по мосту над рекой длинный товарный состав.

Были ли смысл и связь в этих пестрых картинках? Не знаю. Для Деда могли и быть. Он и тридцать и сорок лет назад смотрел на жизнь из классных комнат.

Но окно разлиновалось косым пунктиром дождя, потом затянулось струящейся шторкой, и Дед повернулся к классу.

— Я — все! — не преминул заявить о себе Хаперский, положив тетрадь на учительский стол.

— Похвально, — буркнул в бороду Дед, а потом вдруг зажмурился, потер переносицу и, отняв от лица руку, нацеленным курсом покатился к Олегу.

— Я тоже решил… — Олег поспешно передвинул тетрадь на край стола.

И тут от внезапного толчка я чуть не слетел со скамьи: Дед — чего, наверно, не припомнят и тысячи его учеников — молча, заставив Олега отпрянуть, присел за наш стол, провел по нему ладонью, боясь запачкаться, и, сложив перед собой руки, обнажил белоснежные манжеты с затейливыми запонками.

— Эту задачу решают и по-другому, более экономным способом, — чуть слышно сказал Дед, мельком заглянув в тетрадь. — Подумайте дома, поищите. Полезно…

— Хорошо.

Меня обожгло бедро Олега. Он потянулся за тетрадью, но рука его, схваченная за рубашку цепкими пальцами Деда, как перебитая, повисла над столом, — под ногтями ее ядовито чернела грязь.

— М-да-с!

Я проворно спрятал свои руки под стол и ждал неминуемой взбучки Олегу, и класс, еще не понимая, в чем дело, насторожился. Но Дед снова положил свою руку за наши спины и раскинулся свободно, как на садовой скамеечке.

— М-да-с!

Он будто сжевал минутное огорчение и неожиданно спросил:

— Вы жалеете, что Тимофей Петрович так быстро покинул школу?

Олег удивленно взглянул на меня, но Деду ответил твердо:

— Он не покинул. Его выдвинули… Выбрали… Секретарем горкома комсомола. Это очень…

— Понимаю, — быстро перебил его Дед. — Да-с… Это действительно очень важно, чтобы молодежью руководили образованные люди… Но все-таки искренне жаль, что Тимофея Петровича не стало рядом. Молодой, тактичный, трудолюбивый — знаете ли, это всегда приятно. Он сделался бы отменным учителем… Это надо признать. Да-с! Его методику даже Москва изучает. И нас, стариков, хорошо встряхнул. Не так ли?

Олег то ли кивнул, то ли, склонив голову, просто спрятал лицо, но и чутко выгнутая спина его, казалось, ловит и взвешивает каждое слово Деда.

— Мы только что беседовали по сему поводу с Кларой Петровной, — не торопясь говорил Дед. — Да-с… Так вот и она в восторге от молодого коллеги, считает, что в школе им совершен подвиг. Да-с! Это вашему Синицыну делает честь: Клара Петровна — взыскательный педагог. Но честь за такие слова и ей… Не так ли?

— М-м… — Олег только поерзал.

Дед разговаривал с ним так, будто в классе они сидели вдвоем; все затаились в немом ожидании, чем эта странная сцена кончится. Только Хаперский не выдержал. Он громко кашлянул и начал крутить во все стороны чубатой головой, словно старался удлинить и без того высокую шею. Потом как-то несдержанно, даже запальчиво спросил:

— Георгий Михайлович! Чем заниматься дальше?

— М-да-с!

Лицо Деда сразу стало строгим: на его уроках никто не позволял себе подобных выкриков. Но он промолчал, на Аркадия не оглянулся. Казалось, и сам понял, что пора возвращаться к столу, даже очки надел. И вдруг, когда все уселись как положено, он, слегка повысив голос, сказал Олегу: