Сергей Гуськов - Пути и перепутья

— Вы знаете? А мой сын вчера получил партбилет! Да-с! Стал коммунистом. И — вы, наверно, читали в газете? — проект тепловоза, а его разработала группа сына, утвержден в высших инстанциях… Да-с! — Дед произнес все это радостной скороговоркой, но потом глуховатый голос его снова поплыл размеренно-медленно. — Конечно, до серийного производства тепловоза не скоро дело дойдет… Знаете ли? Всегда находятся ретрограды… Да-с… Это всегда… Но сын коммунист… Я никак не привыкну к этому… Еще покойный ваш батюшка за него поручался… Он был… как это?.. Да-с! Парторгом всей главной конторы… Вы знали об этом?

— Нет… — Олег сразу повернулся к Деду, рассчитывая, наверно, и еще что-нибудь услышать об отце, но математик отвел взгляд в сторону и встал.

— М-да-с!.. Все сводится к одному знаменателю. — пробормотал он, откатываясь к своему столу. И добавил уже громко и внятно: — Да-с! Это аксиома…. К одному знаменателю… Неизбежно!..

Дед оперся руками о стол, поверх очков пытливо и строго оглядел класс, как будто готовясь спросить: «А какой это знаменатель?» И вдруг он по крахмальный воротничок сорочки залился гневной краской:

— Вы что же с чужой тетрадочки списываете, молодой человек? — вскричал он и засеменил к Зажигину. — Закон вам не писан? Митрофанушке изволите подражать? И что у вас за тетрадочка? Корова ее жевала? Экий вы ненадежный паренек! Паршивец вы эдакий! Да-с!

Зажигин, как всегда, вернул Деда к делу. Старый математик артистически преподал нам новую тему, но к концу урока приберег и еще один сюрприз.

— Прошу задержаться! — объявил он, тщательно оттирая мел с пальцев. — Да-с!.. Представляю вам нового классного руководителя. Я хотел довести вас до выпуска — но, воленс-ноленс, — врачи ограничивают. Буду только давать уроки и вести математический кружок… Но главное: вам нужен совсем другой тон. Да-да, другой! Я не смогу уже его взять, хотя и хотел бы. Но я передам вас прекрасному человеку.

Высказав это, Дед совсем повеселел, а вскоре привел в наш класс Елизавету Александровну Елагину, казавшуюся юной рядом с ним и нарядную, как именинница.

— Прошу любить и жаловать. Ваш новый литератор вместо Тимофея Петровича и классная руководительница — вместо меня. Гордость гимназии, которую когда-то и я опекал, — Елизавета Александровна… Да-с!

Дед приложился к ручке учительницы, отступив на шаг, галантно поклонился ей и уже покатился с достоинством к двери, как вдруг остановился и, пошарив близорукими глазами по классу, отыскал Хаперского.

— А вы некрасиво вели себя нынче, молодой человек, — сказал ровно, но очень сердито. — Подумайте — почему? Да-с!

Хаперский вспыхнул, хотел что-то сказать, но дверь за Дедом тихо закрылась. Мне показалось, что вместе с ним уходит все привычное — класс выстыл, как враз выстуживается в ядреную зиму старая изба. Правда, я всю эту осень уже испытывал что-то вроде душевного озноба. Класс настораживал меня новым, еще не распознанным качеством. Но не тем, что вырос из тесных парт, пересел за плоские столы, И не новыми предметами: по мне чем труднее они, тем желаннее. Секрет был в ином.

Пределом мечтаний большинства ребят нашего городка оставалась в те годы семилетка. Она открывала путь в техникумы, в ФЗУ и на заводе сулила солидное будущее: мало кому из кадровых рабочих довелось поучиться еще где-нибудь, кроме церковноприходской трехлетки, да и кресты вместо подписи еще частенько мелькали в ведомостях на зарплату.

Учеников в старшие классы набирали с трудом. Наш, например, после семилетки ополовинился. Кто ушел по «домашним обстоятельствам» — поднимать с родителями младших сестер и братьев: большие семьи еще не были редкостью; кому учеба не давалась. Ну и брала свое кровная тяга к привычным занятиям отцов и дедов, к своей копейке, одаряющей самостоятельностью, правом жить если не лучше, то и не хуже других!

Еще процветал на заводе ручной труд, доступный без особой квалификации. Вот и спешил молодняк пораньше набить руку в заводских делах, а не «сушить мозги» для неведомой пользы. На заводе многое достигалось смекалкой, практикой, нехитрой наукой в кружках техминимума или на курсах, даже среди ИТР преобладали не специалисты с дипломами — их считали по пальцам, — а «выдвиженцы» из рабочих.

Учеником электрика пристроился на завод Степка Ковригин, а вечерами пропадал в кинобудке заводского театра в надежде при случае заменить пьянчугу-механика, разгуливать «чистеньким, при галстучке». Просидев по два года в младших классах, давно подались в цехи голубятники — сыновья Терентия Хватова — и уже гремели по городу как знатные формовщики и завидные женихи: хорошо зарабатывают, в почете, водкой не балуются — чего еще надо?

Из ребят нашей улицы только мы с Олегом не пристроились к делу, а пустились в рискованный, нам неведомый путь. Олега к тому слезно склоняла мать, потом Елагины и особенно строем нагрянувшие как-то братья Синицыны. Да и вся улица удивилась бы, пойди Олег торной тропой: для всех за его спиной маячила тень отца. Ну а я, конечно, как Олег. Меня даже мать к нему подтолкнула:

— Ты держись рядышком. Другие и вовсе шпана…

Так что в ту пору задуматься мне о путях-дорогах не пришлось. Но когда мы расселись за новые парты в полупустом по сравнению с прежним классе, я вдруг почувствовал и неуют, и даже какую-то незащищенность от предстоящих напастей. Я обнажился, как островок на обмелевшей реке, стал на виду. И… себя застыдился.

Возможно, причиной тому был Олег. Чего бы иначе мне себя стыдиться? Учился я средне, но ровно, без натуги и срывов. Да и ни в чем другом белой вороной вроде бы не был. Беда, что с детства привык по каждому поводу много думать? Но кому, кроме меня, эта моя беда известна? Конечно, только Олегу!..

Да, все дело было в нем. Упав на землю, когда он в ту лунную ночь призвал меня подтвердить двуличность Ковригина, я продолжал неудержимо падать в навязчивых мыслях о том горьком вечере.

Прокляни меня Олег, как Ковригина, стань с камнем в руке и под нашими окнами, я б покаялся: «Да, я не такой, как ты! Я струсил, не смог встать рядом с тобой. Мне легче жить одному, наособицу, чем подводить тебя и твою, мне желанную, но недоступную правду… Оставь меня в покое…»

Таких покаянных речей я произнес тьму, пока однажды под вечер к нам резко и громко не постучался Олег. Он, глядя мне прямо в глаза, но бесстрастно, как в пустое пространство, не спеша прожевал яблоко, вытер руки о старые штаны.

— Чего не выходишь? — спросил, сплюнув застрявшую в зубах кожурку. — В скандал неохота лезть? — И усмехнулся. — Хватит пока скандалов… Вон Ковригины съезжать отсюда надумали. — Он кивнул на полуторку, подогнанную к избе. — Вроде бы на частную квартиру, а дом родственникам отдают. Кто говорит, застыдились людей, кто — свою выгоду держат: быстрее от завода жилье получат. Черт их разберет… Федор два раза к нам приходил, оправдывался, просил не шуметь. Может, дошло…