Сергей Гуськов - Пути и перепутья

Олег ждал нового школьного года как никогда. Ждал и я, но с безотчетно растущей тревогой. Во-первых, нас стало вдвое меньше. Учителя, одноклассники как бы приблизились ко мне, ощущались отчетливее, как и те тревожные события, что надвигались на нас.

Мои слабости лучше всех вызнал Олег. Но он если и подтрунивал надо мной, то только наедине. А на людях даже прикрывал от возможных насмешек. Опаснее был Зажигин. Тот с глазу на глаз, наоборот, прикидывался милым, покладистым парнем, но стоило попасть с ним на люди, оборачивался бесцеремонным и злым насмешником. Его, по-моему, побаивались все. Для Зажигина и жизнь и школа были только спектаклем, где все перед ним разыгрывали роли. Все-то надо было Николаю проверить на зуб, на прочность, понасмешничать, особенно над тем, с чем соглашались все. Он и отца родного не щадил:

— ОРС, думаешь, что? — рассказывал о его службе. — Отдел рабочего снабжения? Как бы не так! Обсчитывай рабочих смелее! Батя мне врезал за эти слова и вообще полез в бутылку… Ладно! Я с ним спорить не стал: невыгодно — карманных грошей лишит.

И стоило дрогнуть или обозлиться, Зажигин забывал о всяких приличиях, беспощадно разил насмешкой любого. Толстые очки округляли, даже оглупляли его рыхловатое лицо, но зато, казалось, не только восполняли потерю зрения, но и награждали Зажигина редчайшим даром — заглядывать в чужие души. Все перед ним ходили как обнаженные. А толстогубый Зажигин улыбался и только из-за лени не всегда пользовался своим опасным преимуществом. Его лень вошла в поговорку. Он ходил сутулясь, свесив на грудь тяжелую голову, обремененную джунглями рыжеватых кудрей, загребая нечищеными ботинками пыль с дорог на полотнища широченных, всегда неглаженых брюк… Уроков он не учил, чутьем угадывал, когда возьмут проверять тетради или вызовут к доске. Тогда он наспех листал на перемене учебники или списывал у кого-нибудь задачи. Его выручала память. Феноменальная. На даты, на стихи, формулы. Прояви он прилежность, и быть Олегу с Хаперским, нашим отличникам, у него за спиной. Но прилежен был Николай лишь в лентяйстве и зубоскальстве.

Впрочем, к беспомощным перед его злым зубоскальством Зажигин, как правило, терял интерес, взирал на них даже жалостливо, скучными глазами. Так он смотрел на меня после первой легкой пристрелки.

— Санчо Панса — оруженосец доблестного Дон-Кихота, — как-то в отсутствие Олега заново представил он меня классу.

Я кое-как добрел до парты. Тогда он добавил злее и громче:

— Адъютант его величества Пролеткина, вечный спутник, презренный раб…

Я сел и отвернулся к стене, боясь, что выступят слезы.

— Живой труп! Чего остолбенел? Деревня! Графа Толстого читай! У него пьеса так называется. А в ней главный герой — кто? Ты! Протасов! — И он, к моему облегчению, все-таки махнул на меня рукой: — Эх, горе луковое… Того Федькой зовут…

Зато при появлении Хаперского Зажигина передергивало всегда:

— Аркадий!

— Да? — Хаперский попадался на мнимо деловой тон Зажигина.

— У тебя пятки сзади.

Хаперский терял свой лоск, каменел, нахмуренный:

— Глупые шутки. На большее не способен?

Когда был злым, Зажигин шел на большее.

— Хаперский!

— Да?

— А как Олег тебя сек по этой самой… забыл, как называется… Я не поднатчик, но…

Тогда Хаперский метал уничтожающий взгляд не на Зажигина, а на Олега. Тот слегка поеживался, но молчал. Зажигин тонко улавливал холодок между ними. Подтрунивать над Олегом он не рисковал, еще не подобрал к нему ключ или надеялся, что на хитрый прием Олег клюнет скорее. Но тот каким-то чудом сдерживался, из-за чего нетерпимость Зажигина к Хаперскому бурно вскипала.

Мы с Олегом по-прежнему не разлучались, но он, казалось, все дальше уплывал от меня в какой-то свой мир. И все чаще я оставался один на один не с ним, а с Зажигиным и с Хаперским, со всем тем неведомым, что пугало меня впереди.

Потому, едва закрылась за Дедом высокая дверь, я так и подобрался весь от приближения чуткого, словно слегка изумленного взгляда Елагиной, которым она не спеша, с улыбкой обводила наши поредевшие ряды.

В квартире Елагиных рядом с Олегом я был с боку припека от их мира и дел — созерцателем. Там меня полномочно представлял Олег. Но теперь перед Елагиной я оставался сам по себе, неприкрытым. Ее взгляд приближался. Подмывало уже уронить карандаш и нырнуть под парту, как вдруг эти мягкие внимательные глаза просияли, и Елизавету Александровну резво пронесло по классу.

— Ой, Олег! — Она легонько коснулась его плеча. — Ты здесь! Как я рада! Молодец, что не ушел на завод! Тебя ждет институт, твой отец мечтал…

Внимание класса второй раз за день переключилось на Олега. Зажигин уже почесывал за ухом — верный признак, что готов сострить. Но Елагина про все забыла.

— У меня к тебе просьба, Олег… К завтрашнему дню перепиши всех, кому уже пятнадцать, и…

— Простите!..

Нет, это был не Зажигин. К изумлению всех, поднялся Хаперский, по белую высокую шею в красных пятнах, со слащавенькой улыбкой на лице.

— Простите! Может быть, вам еще неизвестно, но старостой у нас не Пролеткин… Староста у нас…

Вот тут, не успел Хаперский повернуться к Чечулиной, Зажигин и дал себе волю.

— Простите! — воскликнул он в тон Аркадию. — Почему вы сперва не спросили у Хаперского о здоровье папочки? Он без этого не человек!

Наши взгляды скрестились на Елагиной. Она, опустив голову, медленно прошла к столу и присела, подставив руку под подбородок.

— У вас всегда так?

— Бывает и хуже! — Хаперский уже забыл о деланной вежливости. — Я терпел, пока был Георгий Михайлович. Зачем его этим волновать? Сейчас перед вами во всей красе блеснул Зажигин. А вы думаете, Пролеткин лучше?

— Лучше Хаперского?! — Зажигин не дремал.

— Видите? И говорить не дают. Что ж, не буду. — Хаперский сел.

— Наконец-то догадался! — Зажигин входил в раж.

— Нет, почему же? — Елизавета Александровна повернулась к Аркадию. — У вас наболело. Пожалуйста, выскажитесь. — И постучала ладошкой по столу. — Прошу потише. Говорите! Смелей!..

— Не стоит! — Аркадий махнул рукой. — Здесь не стоит.

— Здесь его Пролеткин по этой… забыл, как она…

— Вы слышите? — вскочил Хаперский. — Позорят! А Пролеткин лишь усмехается!

На щеках Олега заходили желваки. Но голос свой он будто подморозил.

— А у Зажигина своя голова на плечах. Думаешь, глупее некоторых?

— Не равняй меня с ним! — Аркадий дал петуха. — Таких наказывать надо.

— Его жизнь накажет.

Олеговы слова прозвучали так увесисто, что даже Зажигин приоткрыл рот.

— Постойте, постойте! — Он все же лениво поднялся. — Меня тут судят, распинают. Такой-сякой, немазаный… Я, конечно, виноват, что свиноват… — ворчал он под нос, подыскивая слова поядовитее, и вдруг сверкнул очками: — А кто меня воспитывал?! Ха-ха! Нет, я серьезно! Ты, Хаперский? А должен бы! Как образцово-показательный мальчик. Где ж твоя сознательность? — И Николай как нищий поклонился Елагиной. — Прикрепите к Хаперскому… На воспитание… Нижайше прошу… Прикрепите…