Сергей Гуськов - Пути и перепутья

— Тебя Пролеткин воспитывает, — буркнул Хаперский.

— Как можно, Аркашенька?! Пролеткин груб. Он, вам известно, и выпорет еще… А вы такой воспитанный… Ой, не могу! — От смеха Зажигин задохнулся и упал грудью на стол.

— Разрешите уйти? — Хаперский выставил на парту портфель.

— Нет. Зачем же? — Елагина словно только очнулась. Она встала. — Вы все сейчас были очень смешными, — сказала, усилив свой неустойчивый голос легкими кивками головы. — И я, кажется, поняла, отчего эти страсти. И не страсти, а извините меня, страстишки… Каждый уже личность, а коллектива нет. Вам стало тесновато в классе. Нужна пошире арена действия. Ну не беда! У вас будет своя комсомольская ячейка. Завтра как раз и соберутся те, кто подошел по возрасту… Да, чтоб не забыть… Если не Олег, то кто составит список?

— Олег! — раздалось в один голос.

— Вы вступили на замечательный путь, — переждав шум, закончила Елагина. — Путь, недоступный раньше отцам. У вас все возможности стать не только умелыми специалистами, но и людьми высокой культуры, и — самое чудесное! — людьми тончайшей культуры души. И ими вы станете! Непременно! Было бы желание.

Впервые из класса выходили без толчеи. И по лестнице никто не скакал. Олег на улице от избытка чувств растягивал шаг, насвистывал себе под нос. Чтобы растормошить его, я вспомнил:

— Хаперский-то как на тебя, взбеленился!

Олег, словно щитом, отмахнулся портфелем:

— «Мнение людей, мною презираемых, мне безразлично», — латинское изречение. В словаре иностранных слов обнаружил. А еще у Данте здорово сказано, в книге «Ад»… Надо ее достать. Маркс оттуда выбрал себе девиз: «Следуй своей дорогой, и пусть люди говорят что угодно». Здорово?! Только как дорогу верную выбрать?

Я долго переваривал его откровения. Олег уплывал еще дальше от меня, хотя и насвистывал рядом. И я все-таки свел растрепанные мысли в прямой вопрос:

— А есть для тебя эти… непрезираемые? Ну кого ты хоть капельку уважаешь?

— Что?! — Олег оторопело уставился на меня, но вскоре его острый, с суровинкой взгляд потеплел. — Я тебя уважаю, Василий… Ты без подделки, без фальши. Только робкий. В себя не веришь… — И Олег, не оглядываясь, зашагал дальше.

Утром мы отправились в школу порознь, промолчали все уроки, и, только когда остались одни пятнадцатилетние, Олег двинул меня локтем в бок, подмигнул, как бы вызывая побороться. Но тут Елизавета Александровна ввела в класс узколицего длинного парня с оборонными значками на поношенном пиджачке.

— Вот! — Она усадила гостя за учительский стол. — Игорь Глубоков, секретарь комитета комсомола. Пришел побеседовать…

Все заулыбались. Игорь был заводилой на школьных вечерах — отбивал вальс-чечетку, выступал в роли Пата. Он и тут, едва присев к столу, уже встал — свечой.

— О чем же беседовать-то, Елизавета Александровна? Они давно догадались, зачем оставлены. Пусть добывают рекомендации: от комсомольцев — три, а партийная за две… Уставов всем не хватит. Дам на троих. Изучайте, только верните в целости. Вот и все! Да!.. Чуть не забыл! Сегодня первое поручение. Мы отвоевали комнату под военный уголок. Ее надо вымыть и оформить. Пошли?

— Пошли!

Олег первым вылетел в коридор. А мне почему-то не хотелось подниматься. Я вышел последним и тут же услышал голос Пролеткина:

— А стрелять мы будем, Игорь?

— Вступай в кружок ворошиловского стрелка. Тебя как зовут? Олег? Тогда под твою ответственность: спроси всех — не ты один желающий. Можно записаться и в кружок ПВХО, БГТО, ГСО, художественной самодеятельности.

— На самодеятельность надо Елагина. Талант! — подсказал Олег и оглянулся. — Володька! Сюда!

— Пусть Елагин, — утвердил Глубоков. — И еще: смог бы ты завтра поднять ребят на одно дело?

— Смог бы! — не задумавшись, воскликнул Олег и зарделся. — Как, сможем, ребята?

Глубоков рассмеялся:

— Ладно! Потом потолкуем!

Пожалуй, я не видел Олега таким с тех пор, как прыгал за ним по льдинам. Все в нем оттаяло, закипело. Он носился с ведром к водопроводному крану, вырывал, у девчонок тряпки и драил полы, вместе с Глубоковым приволок со склада запыленные щиты с плакатами.

На голых стенах полутемной кладовки появились схемы устройства винтовки и пулемета «максим», разрезы противогаза и блиндажей. Бойцы со стен демонстрировали винтовочные приемы, штыковую атаку, стреляли стоя, лежа, с колена, рассыпались в цепь и строились в разные порядки. А я не находил ни места, ни дела, ни самого себя. Я еле дождался Олега, который, окончив приборку, крутился у схемы с мигающей лампочкой.

— Здорово! — И на улице он был все еще радостно возбужден. — Пообедаешь — и ко мне. Возьмемся за устав. А вечером в читальню — газеты полистаем. Ты одни, я другие. Больше успеем. Глубоков сказал, по международному положению страх как гоняют.

Я не ведал еще, что со мной, и на всякий случай застраховался:

— Меня могут не пустить. Малину к зиме надо подвязывать.

Конечно, к Олегу я все-таки пошел. Мы зубрили устав, потом сидели в читальне. Но как осенняя паутина липнет к лицу, так и ко мне противно клеилось предчувствие недоброго от грядущих дней.

А Олег, собрав наутро нашу компанию, преподнес как праздник:

— Идем в бараки, книги продавать.

— Какие книги? Где их взять? — раздались голоса.

— В книготорге. После уроков. По десятку на брата.

Все приняли эти слова как должное. Один Хаперский тут же повернулся к выходу, сразу всполошив Олега:

— Постой, Аркадий! Еще не договорились! Глубоков сказал, чтоб все пошли…

— Ему и объясню, почему не могу с вами идти. — Аркадий вырвал руку. — А приемчики эти оставь! Не у себя на улице… — И ушел.

Олега, видно, не спасали мудрые изречения из словаря иностранных слов. Он весь сжался, готовый кинуться за Хаперским. Но тут, теребя батистовый платочек, подала взволнованный голосок Чечулина:

— Я тоже не могу, Олег… Занятия в музыкальной школе. И вообще…

— Иди ты! — Олег чуть не выругался. — Иди тоже к Глубокову! Все бегите! Все! Отнекивайтесь!

— Олег, Олег! — на нем почти повис Володька. — Не надо так… Пусть Ира уходит. Я ее подменю…

— И в комсомоле подменишь?

Олег уже готов был весь гнев выместить на Володьке, но между ними вдруг прошел волчком обиженный ростом, но юркий, как воробей, Ленька Стецкий.

— Эх, полным-полна коробушка, есть в ней ситец и парча… Короб мне, Олег. Без него не торгую… Эх!..

В классе Ленька большей частью пребывал в гордой меланхолии. Если и подтрунивал, то только над собой — пел на мотив «Семеро зятьев»:

— Было у матушки семеро сынов…

Перечислял всех своих старших братьев и грустно замыкал куплет на себе:

— Алешечка-крошечка родился, как сверчок…

И сразу вспоминалось: на сцене Ленька прыгучим мячом летает с рук на руки своих рослых, сильных братьев: все они с детства занимались акробатикой, выступали на заводских вечерах и даже у нас в школе. Все Стецкие успели выучиться, работали на заводе мастерами, технологами. А Ленька, казалось, мечтал лишь об одном — как бы не затеряться в людской толпе. Потому нет-нет да и заставлял класс ахать от изумления: то вдруг растянется в шпагат, то стойку на руках над лестничным колодцем сделает. Ну а тут ему показать себя сам бог велел: Ирка смотрела — Ленька и помирил всех веселой выходкой.