Сергей Гуськов - Пути и перепутья

— В какой? — удивился Олег.

— Эх! — Володька яростно поскреб затылок. — Если б вы ко мне сейчас заглянули, я бы… А, Олег? Надо! Если я очень попрошу? Ну хоть на минуточку!

— Пойдем!

Олег, видно, тоже был размягчен успехом, хотя отчего-то и хмурился. Володька по дороге косился на луну, будто боялся, что ее украдут, ускорял шаг.

Он привел нас в свою комнату, погасил свет и сел к пианино. В окно глядела луна.

— Представьте: так все и было, — тихо сказал Володька.

— Что именно? — удивился Олег.

— Тут, где я, — Шопен, где вы с Васькой — Делакруа, художник. Он тоже революционер, только в области цвета, ты знаешь, конечно.

— Хм…

— А там, у окна, Жорж Санд — представляешь? «Консуэло» читал?.. Света не зажигали. И Шопен импровизировал. Вот это… Вслушайтесь… «Что ты играешь?» — спросила Жорж Санд. «Я хочу передать лунный свет». Лунный свет! Ты понимаешь? Я вчера вновь представил эту картину, и сон долой! Представь нашу школьную сцену. Свет погашен. На сцене ты — подожди, не спорь! Рассказываешь о Шопене, а кто-нибудь в полутьме эту вещь играет… Сдохнут все от восторга.

— Хм! Может быть… Только не я… С меня и так всего хватит!

— Ты! Только ты! Твой голос до души достает. И вообще — ты умеешь увлекаться и увлекать. Вот увидишь, ты загоришься. А я дам тебе книги, поиграю побольше Шопена, чтоб лучше проникся. Эх!.. Сознаюсь! Я сам попробовал передать лунный свет. На слова Фета. Помнишь?

Нет, нет! После Шопена играть свое я не буду. А Шопен — идея не моя. Мать подсказала: провести вечер о западноевропейских композиторах-романтиках — Шопен, Шуман, Шуберт, Мендельсон, может быть, Вебер… Представляешь? В Германии — фашизм, жгут книги, душат культуру, а мы… Нет, ты не можешь отказаться! Мать предложила с этого вечера открыть искусствоведческое общество! Надо только начать. А дальше само покатится.

— Давай книги! — сказал в конце концов Олег.

— Ура! — Володька включил свет. — Ты не пожалеешь, Олег, что убьешь время… А знаешь, кто согласился сопровождать твой доклад на пианино?

— Кто?

— Топоркова. Надя. Она уже готовится. Только почему-то боится тебя. Говорит, ты слишком серьезный и строгий. Ты не против, чтоб и она…

Олег, услышав о Наде, наклонился, будто завязать шнурок на ботинке, буркнул:

— Пусть…

Ручаюсь, ни к чему больше Олег не готовился так старательно, как к докладу об этих романтиках. Переварил горы книг о музыке, переслушал у Володьки груды пластинок, переполнился всем узнанным настолько, что половину доклада написал стихами. Читал их с кафедры, поставленной в углу сцены, при свете единственной на весь зал лампочки, освещавшей его лицо. Он кончал читать, и лампочка гасла, а над пианино зажигалась другая, и в зал лилась созвучная с его речью и настроением музыка.

За клавишами из темноты возникала Надя — с тихой, как шепот, шопеновской пьесой. Олег стоял в затемнении, но они будто играли вместе, в четыре руки. Тишина стояла в зале и после того, как Олег скрылся за кулисами, — так передалось всем навеянное музыкой и стихами настроение. Потом Олега долго вызывали на сцену, но он не вышел, прошипев на заправлявшего всем Володьку:

— Я не артист! Кланяйся сам. Твоя затея…

Он прошел через зал, когда внимание всех отвлекли неизбежные на всех школьных вечерах танцы. На ходу с усмешкой отмахивался от поздравлений. Застыл только перед Зарницыной, возникшей возле него в вестибюле.

— Вот вы какой стали! — звучным голосом сказала она, тряхнув пышными черными локонами. — Штурм унд дранг! Что ж! Поздравляю!

Она будто обволокла его взглядом своих темных туманных глаз, протянула руку.

— Может, наконец и в наш литературный кружок войдете?

— Нет… Не могу…

— Что ж…

Дернув плечиком, она отошла, а Олег очнулся от чар, владевших им весь вечер, — очнулся ради чего-то другого, не менее властного.

— Клара Петровна! — Он впервые сам шагнул за учительницей.

— Да? — Она уже с неохотой обернулась к нему.

— Простите… Но я давно… Давно хотел вас спросить о товарище Першине…

— Что? — Лицо Зарницыной стало холодным, замкнутым. — Это уж вовсе вас не касается! — И вдруг сковала Олега прямым продолжительным взглядом. — Ответьте… — тряхнула утонувшей в черных волнах волос птичьей головкой. — Вы могли бы… гм!.. ну, скажем, полюбив… с первым встречным говорить о своем предмете?..

— Но я… — Олега бросило в жар. — Но вы… Не знаю…

— Только с верным другом. Так? — допытывалась Зарницына. — Вы же дружбы моей избегаете. Не так ли? — Она рассмеялась — весело, но коротко, для того, чтобы стать еще строже. — У меня давно уже и музей и горком просят письма Першина… Нет, они не любовные. Но я их не дам. Они только мне писаны. Понимаете?

Зарницына подержала его под своим непонятным взглядом и, кивнув на прощание, ушла. Олег обмахнул рукавом повлажневший лоб.

— Пф-фу!.. Вот пиковая дама!

Ни Бабой Ягой, ни Цыпой он Зарницыну уже давно не звал.

Кроме ее литературного кружка, выпускавшего интересный журнал, в школе образовался еще и «исторический факультет», где Петр Кузьмич Елагин читал предложенный им курс «От утопии — к науке», от Кампанеллы до Ленина, сделав популярными стихи знаменитого калабрийца:

Да, в ту пору и мне казалось, что наш выпуск особенный. К себе я, конечно, относился скептически. Больше того — тяготился самим собой, боясь всякого коллективного дела, хотя мог быть в нем полезнее многих.

Одно лето все мы увлеклись городками. Пилили их из березовых чурок, очищали кору, срезали дерн с земли под круги и играли от зари до зари. Я не фокусничал, не манерничал, как другие, был сосредоточен, серьезен, стараясь не пустить «в молоко» ни одной биты, и на своей улице стал победителем. Даже Олег уступал мне в поединках.

Но вот по его предложению я согласился быть первой рукой в классной команде на школьных соревнованиях. Я тщательно выбрал биту, пригляделся к кругам, занял позицию и, пока ставили мне «пушку», смотрел в точку, куда должен ударить, чувствовал, как рука наливается силой, и знал заранее, каким будет удар и даже как полетят городки. И точно. Только вышел из круга Олег, я пустил биту — городки стайкой взвились в воздух.

Мне согласно тогдашним правилам за начисто выбитую фигуру биту вернули. Я поднял ее, вытянул в руке и, увидев на кончике городки, снова знал, как придется удар. Я даже Олега не видел. Только его руки, тщательно выкладывающие звезду. И вдруг я оглянулся и увидел вокруг множество людей — по бокам дорожки, у кругов. И рука мне сразу изменила. Бита сорвалась, полетела в сторону, кто-то, спасая ноги, едва успел подпрыгнуть. У меня еще оставалась палка. Я поднял ее, но вместо круга увидел людей, которые все будто заранее подпрыгнули. Палка выпала из рук, я вышел из игры.