Мария Прилежаева - Удивительный год

Ну, прощайте. Может быть, не прощайте.

Наступит 1917 год, и, может быть, ещё встретится товарищ Прохор с товарищем Лениным.

Паши в комнате не было. Где она? Куда убежала? Спросить Владимира Ильича о том, что застряло на сердце, точит и ноет? Что ты, Прошка! После всего, что сказал Владимир Ильич, что надо переделывать мир?.. Разве можно! Но напоследок, на самый последок, когда Елизавета Васильевна и Надежда Константиновна, невзирая на то, что товарищ Прохор питерский рабочий класс, расцеловали его крепко-накрепко, как самого простого парнишку, когда и Владимир Ильич уже потряс ему руку, прощаясь, неожиданно Прошка спросил:

«Если два революционера одну девушку любят, как им быть, революционерам-то?»

Эх ты, Прошка, глазищи как плошки! Не утерпел всё-таки, выпалил.

Владимир Ильич молча щурился.

«Если два революционера» — повторил Прошка жиденьким, замирающим голосом.

«А она? — сказал Владимир Ильич. — Кого из двоих она любит?»

Вот так, наверное, ответил бы Владимир Ильич. Но у Прошки застряли в горле слова. Не спросил. Не решился. А Владимир Ильич, наверное, ответил бы так.

Прошка вышел из дома. Серое тяжёлое небо. Сейчас прорвётся, завьюжит, заметёт. Снег, снег над селом Шушенским. Над Саянами. Над тайгой. Снег, снег.

Во дворе против крыльца — голая, опутанная засохшими ветвями хмеля беседка. Больше не будет Владимир Ильич и Надежда Константиновна сидеть летом в этой беседке под звёздным небом Сибири.

— Прошка!

Паша выскочила из дома, простоволосая, в валенках и своём жёлтом дублёном полушубке.

— Прошка! Стой, Прошка, на, Прошка.

Она выхватила из-за пазухи тёплый пушистый комок, варежки, серенькие с белым, с оборочкой.

— Зачем? — испугался он.

— Разве материну-то память дарят? Беречь надо. Бери. Береги.

Он взял. Она стояла, потупив голову, грустная.

— Паша, отчего ты Леопольду ничего не сказала?

— А ты?

— Паша, Леопольд велел передать, что никогда не забудет. Всю жизнь тебя будет любить, — ответил он.

Она молчала, опустив голову.

— Паша, я ещё приеду к вам, в Шушенское. Если не ушлют куда далеко. А ушлют, всё равно приеду, а, Паша?

Вдруг она вскинула руки ему на плечи.

— Приезжай, приезжай, приезжай! Жалко мне вас. Мают вас, гоняют по ссылкам, воли вам нет, хорошие вы. Жалею я вас.

Она поправляла на нём шарф, укутывала ему шею и, к изумлению, счастью и горю его, всё твердила:

— Приезжай, Прошка, ты гляди приезжай!

Махнула рукой. И убежала. Как тогда.

Серое небо над Шушенским. В последний раз оглянулся Прошка на крылечко с двумя деревянными колоннами. Надо в волостное правление. Или на постоялый двор. Где-то надо искать оказию в село Ермаковское. Не подвернётся оказии, пешком, через степь. Через лес. Ну и что? Волки не часто людей загрызают. Как-нибудь доберусь. Что Прошку ждёт в селе Ермаковском? Что писарь пропишет? Что бы ни было, Прошка шёл твёрдый. Почти счастливый.

Прошка думал о словах Владимира Ильича, о том, что наша задача не только объяснять, но и переделывать мир. И Паша в жёлтом полушубке стояла перед глазами. «Воли вам нет, гоняют по ссылкам». Милая Паша.

Прими сходни. Носовую отдай.

Капитан в белом кителе, с могучими плечами и кирпичного цвета лицом командовал, стоя на мостике, прочно расставив ноги, — настоящий морской волк из повестей Станюковича. Немного странно было, что такой видный капитан с трубным голосом командует таким скромным пароходиком, однопалубным, с двумя десятками, не больше, пассажирских кают, забитой простым людом кормой и мешками заграничного риса в трюме, доставляемого по назначению.

— Прими сходни. Носовую отдай.

Грохоча, поехали сходни на пристань. Борт затворился. Куда-то вдоль палубы побежал матрос. Стекала вода с каната, улёгшегося витками у борта, как гигантская кобра.

— Кормовую отдай. Задний тихий.

Пароход прогудел низким басом, у Марии Александровны сжалось сердце. Этот гудок над Волгой так знаком Короткий, гулкий, будящий эхо. Она любила слушать его голос: «До свидания. Отплываем».

Под колёсами зашлёпала вода, и сразу пристань с оживлённой, летней толпой провожающих в цветных шарфах и шляпах-канотье, с беспорядочно наваленными ящиками, бочками, от которых резко пахло селёдкой, отодвинулась и стал виден Нижний, и чем дальше на середину Волги, разворачиваясь по течению, отходил пароход, тем отчётливее был виден Нижний на горах, радостная зелень Откоса, высокого, круто идущего вниз. Стены Кремля уступами сходят с гор и вновь поднимаются вверх, спокойные и тяжёлые. Башни с пустыми глазами бойниц. Вот они, знакомые башни. Коромыслову башню, пожалуй, не видно.

Они часто к ней приходили.

Мария Александровна почувствовала в груди холод волнения. Не ожидала, что далёкое оживёт в ней с такой силой.

О Коромысловой башне рассказывали легенду. На Нижний Новгород напали враги. Обложили город вражеские войска — ни входа, ни выхода. Насмерть стояли нижегородцы, не сдавались врагу. Съедены запасы, не осталось воды, погибать стали люди. Одна девушка решилась, взяла коромысло и вёдра и до рассвета пошла на речку Почайну за водой. Речка Почайна быстро сбегала тенистым овражком к Волге. Тайным ходом дошла девушка до Почайны, но вражеские дозоры заметили, напали. Стала она коромыслом отбиваться, сносить врагам головы с плеч. Да ударила о сосну и сломала. Тогда лишь одолели враги смелую девушку. Держали совет: «Когда женщины у нижегородцев такие смелые, то каково же нам будет, если мужчины выйдут из города?» И отступили от Нижнего Новгорода. А смелую девушку нижегородцы с великими почестями похоронили под башней и назвали башню Коромысловой.

Тогда они любили приходить к Коромысловой башне. Отсюда открывалась глазам Волга и впадение в Волгу Оки. Они любили долго идти вдоль кремлёвской стены, то говорить, то молчать и глядеть на Волгу.

Тридцать лет назад в Нижнем началось её семейное счастье. Она привязалась к этим местам. Иногда приходила к Волге, как на свидание. Илья Николаевич давал в классах уроки, а она соберётся в лавку за провизией или в город по какому-нибудь делу, а сама быстрее туда, на Откос.

Утрами тут пусто, просторно. Внизу под Откосом раскинулась Волга. Величавая, будто не течёт, а лежит. А жизнь кипит вовсю. Перекликаются пароходы, шустрые лодчонки снуют взад-вперёд, на полверсты растянулся караван грузно осевших в воду баржей, и тугой парус, кренясь набок, надуваемый ветром, сам как ветер Как она любила всё это! Она возвращалась домой. На душе свет, в глазах кружатся серебряные зайчики — нагляделась на Волгу, всю в солнечных пятнах. Но она помнила всё, что нужно её дому, и, вернувшись, принималась за работу со свойственной ей аккуратностью. Длинная, из четырёх комнат, квартира в первом этаже мужской гимназии чиста безупречно! Ни вещички зря. Ни соринки. Светло. Кисейные занавески. Цветы. И её душа, её радость — рояль.