Мария Прилежаева - Удивительный год

Леопольд вошёл на цыпочках, бесшумно разулся, лёг возле Прошки. Лежали долго, не говоря.

— Прошка, не спишь, я слышу, — наконец прошептал Леопольд.

— Не сплю.

— О чём ты думаешь, Прошка?

— О жизни.

Леопольд поднялся рывком, сел, обхватив колени руками. В белесоватом сумраке ночи Прошка видел его прямой профиль, длинную чёрную бровь.

— Если бы мы уезжали в Польшу, я надеялся, она к нам приедет. Был уверен, приедет. А сейчас почему-то думаю, нет. Никогда не увижу её. Прошка, как я несчастлив!

— Леопольд, не надо Не горюй, Леопольд, — растерянно утешал Прошка и не верил, что может утешить.

— Прошка, скажи ей, что всю жизнь буду помнить. Никогда не разлюблю. Скажешь?

— Сам бы сказал.

— Говорил. Завтра передай ещё от меня. Передашь?

— Передам.

Леопольд лёг на спину, закинув под голову руки, вытянулся и лежал неподвижно. Незряче глядел в потолок. «Я несчастлив. Как я несчастлив».

Желтизна на востоке слабо светлила мглистое небо. Глубоко где-то за мглой встало солнце. Нынче не выбиться солнцу из набухших снегами серых туч, низко накрывших просыпавшееся после ночи село Шушенское. Невесёлое начиналось утро. Распахнуты ворота во двор. Дверь в избу не прикрыта. Два санных следа ведут со двора. Проминские уехали затемно. Прошка шёл по селу, придерживая за пазухой книжку «Школьные товарищи», которую обменял у Леопольда на Максима Горького.

Который раз за свои недолгие годы Прошка расставался! Дорогое, что только-только нашёл, обрывалось: вот было — и нет.

Проминские уехали в Красноярск служить на железную дорогу. Кржижановские и Старковы из Минусинска уехали. Все уезжают. Михаила Александровича Сильвина признали годным в солдаты, скоро заберут. Не останется и Прошкина учительница в Сибири без мужа. Кончается срок у Лепешинских. Три последних месяца доживать в ссылке Ульяновым. Все уезжают.

Плохо, Прошка, придётся тебе. И за вчерашнее самовольство придётся ответить. Какое наказание писарь пропишет? Зашлёт на край света, на самый Северный полюс. Тут тебе и конец.

Пока что Прошка брёл по селу в направлении слепенькой, под снеговой шапкой избёнки Сосипатыча проведывать больного Оскара.

В избах топили печи, дым из труб стелился над крышами: повизгивали, нагибаясь, журавли колодцев; слышались голоса за заборами, глухо-наглухо отгородившими дворы от улицы; слышны были хруст снега, мычание коров — задавали скотине корм. На столе у Сосипатыча валил горячий вкусный пар из чугуна с картофелем.

— Садись, парень, гостем будешь, — хлопотал Сосипатыч. — Крепенького нет, за здравье постояльца прекрасного нашего с радости-то маленько бы.

Оскар Энгберг, слабый и бледный, лежал, однако, совсем не тот, что вчера. Побритый, с прямым, как линеечка, левым пробором, аккуратно подкрученными светлыми усиками. В голове его уже строились планы на будущее.

— С постели поднимусь, вон инструменты мои дожидаются.

Эти инструменты Надежда Константиновна, когда ехала в ссылку, привезла из России. Владимир Ильич написал, что, мол, есть у меня в Шушенском товарищ, рабочий Оскар Энгберг, мастер ювелирной работы, тоскует без дела, и на прожитие с теми инструментами заработать бы можно.

Надежда Константиновна по просьбе Владимира Ильича привезла Энгбергу набор инструментов, а они не лёгонькие, тяжёлую корзиночку Надежда Константиновна привезла для Оскара.

У Прошки за пазухой книжка, перевод А. Ульяновой. Владимир Ильич спрашивал в письме к матери: разве итальянский писатель Де Амичис, которого перевела Анюта, пишет для детей? Он не знал, что Анюта перевела детскую книжку. Детскую? Отлично! Пришлите, пожалуйста. Непременно пришлите ребятам Проминского!

Оскар Энгберг выкладывал Прошке планы, что день-другой полежит, как велел доктор, а встанет от болезни, примется изготовлять Надежде Константиновне к отъезду из ссылки подарок. Брошь в виде книжки. Выгравировано будет на книжке: «Карл Маркс». На память. Чтобы помнила, как учила Оскара Энгберга понимать «Капитал» Карла Маркса, разбираться в политике. Чтобы помнила, какая пригожая приехала в Шушенское, приятная, тоненькая, будто молодая берёзка. Улыбнётся — окошко в весенний сад распахнулось! Впрочем Оскару Энгбергу помнить об этом. А Надежда Константиновна повезёт из Шушенского брошь в виде книжки.

Небо всё ниже нависало. Сизое, снеговое. А утро, однако, посветлело немного, и Прошка, пожелав доброго здоровья Оскару и удачной охоты Сосипатычу, пошагал в тихую улочку над рекой Шушей. Реку Шушу и не разглядеть бы под снегом, да убитая валенками тропка вела к проруби, круглому омутцу с зелёными гладкими краями, над которыми тонко дымилась белым паром вода. Наверное, Паша ходит к этой проруби полоскать бельё.

Она охнула, когда он вошёл в дом. Тихо: «Ой!» И опустилась на лавку, словно без сил. Вчера не заметила Прошку. Ничего не сказала. Даже «здравствуй» не сказала.

Наверное, она тоже не спала эту ночь, глаза её были без блеска, без искр.

— Глядите, кто к нам пожаловал! — воскликнула Елизавета Васильевна. — К нам питерский печатник пожаловал, товарищ Прохор. Идите садитесь за стол. Пашенька, деточка, чайку бы! А может, он и есть хочет? Может, он голодный? Не стесняйтесь, Проша. Я ещё с питерских времён привыкла вашего брата кормить.

Добрая Елизавета Васильевна Крупская! Прошка не знал о поручике Константине Игнатьевиче, который на площади уездного польского городка разгонял из пистолета жандармов и лавочников, издевавшихся над евреями и польским народом во славу российской императорской власти. Прошка не знал о поручике Крупском. Леопольд не успел рассказать. Ведь они всего два раза и виделись с Леопольдом Проминским.

— Так что же, товарищ рабочий-печатник, значит, Дворцовая площадь, Пётр Первый на коне? — лукаво щурилась Елизавета Васильевна, вспоминая, как в ту встречу они состязались, кто лучше знает знаменитые в Петербурге места и памятники.

Тогда был вечер. На столе на круглом подносе фыркал и бурлил самовар, Елизавета Васильевна была весела и смешлива, и Прошка даже и думать забыл, что его выслали в ссылку. Думал, хорошо жить! Сейчас опять он сидел здесь за чаем. Надежда Константиновна в тёмном платье, в котором совсем была тоненькой, в лёгком пуховом платке, кутаясь до подбородка, ходила по комнате меленькими шажками. Иногда останавливалась, придерживая платок у подбородка.

Если бы на месте Прошки был Леопольд, удивился бы, что Надежда Константиновна ходит. Ведь это у Владимира Ильича привычка ходить. Прошка не знал их привычек, но беспокойство Надежды Константиновны передавалось ему. Надежда Константиновна была неспокойна. Вспомнилась питерская жизнь, вдруг вспомнилась, вспомнилась вся! Увидела товарища Прохора, подручного печатника из типолитографии Лейферта, и поняла, как соскучилась, стосковалась о питерских рабочих кружках и вечерних классах, где была учительницей. Как любила свою должность, которую надо было скрывать от полиции. Как старательно готовилась к лекциям, с подъёмом, волнением. Уважала рабочих, своих учеников. И её любили и уважали рабочие. И как это было всё хорошо.