Леонид Волынский - Сквозь ночь

— Воротынцева мне давайте, нам запевалы нужны… Ну как, — спросил и у Анатолия. — Согласен?

Тот сдержанно улыбнулся:

— А МТС у вас крупная?

МТС оказалась действительно крупная — пятьдесят тысяч одной целины, не считая старопашки. На первое время приезжих разместили как пришлось — многих взяли к себе старожилы, кое-кто ночевал в холодном эмтээсовском клубе. Шла аттестация, комплектовались бригады, в заснеженном дворе ребята, отогревая дыханием коченеющие пальцы, помогали ремонтникам собирать инвентарь. Поселковая почта работала с утроенной нагрузкой, — уборщица тетя Шура приносила ежедневно в контору не менее двух килограммов писем. Однажды она вынула из потрепанной камышовой кошелки, с которой ходила на почту, увесистую пачку, перевязанную шпагатом.

— И все одному! Мысленное ли дело? — пожала она плечами, передавая пачку секретарше.

Письма были Воротынцеву.

Коротенькие и длинные, напечатанные на машинке или написанные шатким детским почерком — все они были об одном: «Прочитали в газете…», «Смотрели киножурнал…», «Гордимся вами…», «Как устроились на новом месте?..», «Напишите, как работается…»

И в конце обязательно: «Надеемся, что ответите».

Но отвечать было некогда, разве что ночью.

Приходили письма и от редакций: «Несколько слов для наших читателей…» Этим он все же отвечал ив конце приписывал: «Если что не так, поправьте. Пришлите газету».

Как-то само собой вышло, что его назначили бригадиром. Директор вызвал его и сказал:

— Давай принимай бригаду.

Он осторожно усмехнулся — иначе и быть не могло.

На следующий день он ходил по мастерской — чистый, подтянутый, чуть-чуть сдвинув набок ладную каракулевую ушанку, и, заглядывая в записную книжку, скупо цедил:

— Молот, ломик, тиски — весь инструмент чтоб был как часы. Как там заправочный инвентарь? Насос, воронки, бочки — без этого не принимаю. Домкрат? Не знаю, где хотите, хоть из-под земли…

Директор пытался было его унять:

— Послушай, надо ведь поровну, ежели нехватка… — Но, поразмыслив, сказал главинжу: — Придется Воротынцева в первую очередь обеспечить. Видели, опять о нем в газете.

Он получил все. С трудом согласился принять один старый трактор, но зато потребовал новый «С-80» вместо «ДТ». Плуги взял тоже только новые, сеялки — узкорядные; забрал единственный тяжелый каток. Со скрипом зачислил в бригаду Рыленкова.

— Мне студенты ни к чему. — И тут же посадил его на разболтанный, видавший виды «ХТЗ». — Давай ремонтируй…

В конце марта он прочитал в областной газете обращение молодежной бригады Григория Спасиченко ко всем трактористам-новоселам. Ему уже приходилось слышать эту фамилию — во время радиопереклички. Спасиченко говорил с женой и трехлетней дочерью, оставшимися на Украине.

Теперь Спасиченко со своей бригадой брался поднять и засеять четыреста гектаров к пятому мая, сэкономить пятнадцать процентов горючего, взять по девятнадцати центнеров с гектара. Обращению была посвящена и передовая статья.

Прочитав все это, Анатолий нахмурился, сунул в карман газету и пошел к директору. Тот уже сидел над передовицей, делая пометки красным карандашом.

— Видите, обставили… — сказал Анатолий.

— Да-а, — протянул директор и постучал карандашом по обращению. — Надо, брат, откликаться.

— Чего там откликаться, — хмуро сказал Анатолий. — Свой голос надо иметь.

Он посмотрел в окно, на блестящие под солнцем лужи, помолчал.

— Давайте пятьсот гектаров, — сказал он, — к первому мая отсеюсь.

— Ого! — сказал директор. — А не сорвешься?

Анатолий молча усмехнулся.

Ежедневно в шесть часов вечера учетчица Юля передавала на МТС суточную сводку. Для этого пришлось научиться многому: замерять площадь и глубину вспашки, подсчитывать расход горючего и семян, заполнять почасовой график, обращаться с радиостанцией «Урожай»…

Дома, в Винницкой области, Юля работала на сахарном заводе и о своей прежней специальности теперь говорила так:

— Я после семилетки в рафинадном цехе работала, наборщицей…

И, встретив удивленный взгляд, терпеливо поясняла:

— Сахар в пачки набирала. Рафинад.

Приехала она в зеленом лыжном костюмчике и ярко-красных ботиночках-румынках и в первое время основательно мерзла.

— Ошибка в климате произошла, — говорила она, постукивая ногой об ногу и шмыгая покрасневшим носом-пуговкой. Но от резиновых сапог и ватника наотрез отказалась. Так и проходила до тепла.

На краткосрочных курсах учетчиков она, старательно высунув кончик языка, записывала все, что рассказывали главбух и главный агроном. Но более всего понравилось ей изучение рации; жаль было только, что не применялись здесь позывные, например: «…«Звезда», «Звезда»… Я «Земля»…» — а просто надо было говорить: «Никифор Кузьмич, вы меня слышите? Передаю: пахота за сутки пятьдесят шесть, простоев не было, расход горючего: дизельтопки — столько-то, лигроину — столько-то…»

И все же это были лучшие минуты — когда она сидела над рацией, а дед Семениченко уважительно вздыхал: «Техника, ничего не скажешь…»

Тридцать пять раз, день в день, ровно в шесть, — она уже привыкла, ждала этого часа и теперь нетерпеливо посматривала на четко тикающие ходики, висевшие над табуретом, где стояла рация. Буран все еще завывал и шипел, и она беспокоилась насчет слышимости. Впервые за все дни некуда было деть время. Тетя Даша кое-как сготовила на печурке еду — баранину с манной кашей. Виктор Захаров, которому всегда приходило в голову всякое, требовал ради такого случая жарить шашлык на вертеле и даже предлагал для этой цели шомпол от своего охотничьего ружья, но тетя Даша отмахнулась:

— Иди ты со своей железякой…

Юля написала письмо домой:

«Дорогая мамочка, завтра Первое мая, поздравляю тебя с праздником. У нас, правда, сегодня похолодало немножко, но в общем ничего, все в порядке…»

Потом, высунувшись из двери, набрала в кастрюлю пушистого снега, растопила и помыла голову мягкой водой. Тетя Даша спала на своей койке, похрапывая. Юля причесалась, посидела у зеркальца, перебирая влажные кудерьки. Перед отъездом она впервые в жизни сделала в райцентре перманент и сразу же пожалела: ну что за вид, барашек — и все… Она вздохнула, повесила на место зеркальце. «Неужели простудится? — подумала она о Рыленкове. — Какой же он все-таки…»

Она осторожно отогнула краешек занавески. Ребята лежат на койках. Митя Канцыбер, перебирая струны, напевает «Виють витры». Вася Яковенко тихонько подтягивает. Дед Семениченко сидит на корточках, пуская дым в печку, задумчиво глядя в огонь. А он, прикрывшись поверх одеяла ватником, смотрит в залепленное снегом окошко потемневшими глазами — бледный, ни кровинки, как пить дать заболеет.