Арнольд Каштанов - Заводской район

— Ты далеко, Степан?

— Да нет,— смутился он.— Скоро буду.

— Куда ты?

Он привык, что она не спрашивает, и не приготовил ответа, начал мямлить, неудачно соврал, она тут же поймала на лжи. Начался му­чительный для обоих скандал с криками и оскорблениями... Оля впер­вые увидела своих родителей такими. Девочка, всегда надоедливая и капризная, сейчас повела себя как большая: незаметно юркнула из кухни в комнату, затаилась там среди игрушек, как будто играла и ничего не слышала. Затем стала тихонько хныкать, а уж потом заре­вела, бросилась к матери и прижалась к ней.

— Можешь уходить! — кричала Тоня.— У меня не гостиница!

Степан отодвинул ее от двери и вышел.

Нет, она правильно поступила. Она не тряпка, не позволит себя топтать. Хватит играть в поддавки. Двенадцать, половина первого... Тоня разделась, легла в постель. Она ненавидела его. Неужели не придет? Баба есть баба, всегда напортит себе языком. Зачем она со­рвалась? Она заставила его лгать, заставила быть мелким, противным, она сама толкнула его к той девчонке, и теперь для того, чтобы оправ­дать себя и успокоить свое самолюбие, он должен будет выдумать романтическую любовь, даже если ее нет. Она его знает, Степана.

Среди ночи зацарапался в двери ключ. Пришел. Тоня притвори­лась спящей.

Совершенная в запальчивости ошибка обладает силой инерции. Она тащит человека к следующей ошибке. Тоня решила повидаться с этой продавщицей. Вечером она молча поставила перед мужем обед и ушла. Пусть как хочет занимается с Олей.

За прилавком кондитерского отдела стояла незнакомая женщина. Тоня с трудом объяснила, кто ей нужен: маленькая такая, симпатич­ная, тоненькая, волосы каштановые, вот так сзади сложены...

Та почему-то жила в заводском общежитии. Вот уж действительно если не повезет... В общежитии — половина ее стерженщиц. Да еще дверь в комнату оказалась заперта. Никого нет. Тоне и вернуться ни с чем домой было страшно, и ждать здесь, под дверью, невозможно. Ей нужно было все знать, как нужно человеку дотрагиваться до раны, которая болит при прикосновении.

И вдруг из туалета вышла Федотова, ведя под руку толстушку Клаву из стальцеха, бледную, прижимающую ко рту платок.

— Антонина! —Федотова обрадовалась.— Ты чего тут?

Федотова была нарядная, даже красивая. Оказывается, в этот ве­чер приехал из деревни ее жених. Он собирался перебраться в город, и Федотова пригласила знакомых — поговорить что и как. Жених был маленький, жилистый, с темными кудрями. Как это бывает с невысо­кими и худыми людьми, он выглядел совсем мальчишкой. Сидел на стуле далеко от стола, локтями упирался в колени, а подбородком — в ладони и с радостным лицом слушал обрубщика Костю Кли­мовича.

Коренастый тяжеловес Костя, сложив на груди короткие руки и поджав под себя короткие ноги, все сползал со стула и все пытался на нем утвердиться. Говорил он с барственным доброжелательством (приглашен совета ради!), а сострив, поглядывал на Жанну.

— Отчего, можно и к нам. Поговорю с ребятами, раз твоя земляч­ка тебя так... как это будет сказайт по-русски... рекомендует.

Жених смеялся, скрывая смущение, но простаком тоже не хотел показаться.

— А что у вас дают?

— Двесспядьссят.— Костя с удовлетворением поджал губы.

— У-у! —изумился жених.

— Дурных — в обрубку,— сказала Федотова категорически

Костя не обиделся, не стал отстаивать честь профессии. Он спро­сил по-деловому:

— А куда тебя душа тянет, Виктор... как по батюшке?.

— Да чего там...

— Михалыч,— сказала Федотова.

— Как Полесова? — заметила Жанна.

— Якога Полесова?

— Слесарь-интеллигент,— напомнил Костя.— Кустарь без мотора.

И покосился на Жанну.

Виктор понял, что Костя шутил, осторожно засмеялся и также ос­торожно (а вдруг его высмеивают?) сказал:

— Я бы по дереву пошел. Немного столярничаю.

— Можно. В модельный цех. Учеником — семьдесят рублей.

— А долго — учеником?

— От тебя будет зависеть. Чертежики научиться читать, в литей­ной технологии разобраться — полгода ухлопаешь. Так, Антонина?

— Обязательно на завод? — спросила Тоня.

— Так он же без прописки.

— К жене всегда пропишут,— сказала Тоня.

Федотова зарделась, а ненаблюдательный Костя сказал:

— Виктор Михайлович холостяк-с. Хотя все в наших силах. Можно найти ему с жилплощадью «к поцелуям зовущую, всю такую воздушную».— И опять поглядел на Жанну.

Она сидела на подоконнике безучастная к разговору и смотрела на улицу.

Виктор и Федотова смущенно улыбнулись друг другу, и Тоня по­завидовала Федотовой. Вот ведь он любит ее. И слушает, полагается на нее во всем. Наверно, у себя в деревне она совсем не такая, как в цехе.

— Что хлопцу семьдесят рублев? — грустно сказала Федотова.

— А чего? — возразил Виктор.

— Тутока тебе не деревня, парася в хате держать не будешь.

— Так это ж пока я учеником буду! Полгода!

— А полгода як? — Федотова посмотрела на свой живот.

Почему-то их спор посторонним слушать было неловко.

— Не выдумляй,— горячо говорила Федотова,— ни в якую об­рубку ты не пойдешь.

Вот тебе и Федотова.

Клава, которая до сих пор полулежала на кровати с платком у рта, вдруг вскочила и пробежала мимо Тони в коридор.

— Не пей восьмой стакан,— сказал Костя.

— Вось девка,— пояснила Федотова Тоне.— Жанна от батьки по­сылку получила, так та два кило фисташек съела. На дармовщину. А уже три года в городе, на заводе.

— Как это будет сказайт по-русски... гегемон,— сказал Костя.

Тоня усмехнулась. Чувство юмора прорывалось у него вопреки потугам на остроумие и нелепым шуточкам. В цехе Костя был знаме­нит эпиграммами. Тоня подозревала, что он грешит и лирикой. Точно это могла знать только Жанна Куманина. Костя давал ей свою тетрад­ку. Худобу, одинокость и высшее образование Жанны он считал не­сомненными признаками интеллигентности. Недаром он все посмат­ривал на нее.

Тоня попрощалась. Хорошо, что Федотова встретилась. Чуть было глупость не сделала. Тоне всегда везет. На людях стыдны мысли и намерения, которые появляются в одиночестве. На людях все проще. Так оно проще и есть.

3

Степан ушел в пятницу.

Казалось, Тоня к этому приготовилась. Казалось, успела себя убе­дить, что, быть может, все к лучшему. Но вот закрылась за ним дверь, и пришлось убеждать себя заново — что и лучше, что все к лучше­му. И как-то не чувствовалось, не понималось, что это навсегда.

Она затеяла уборку. Оля ей помогала. Никогда еще Тоня не люби­ла дочь так, как в этот вечер. С замиранием сердца следила, как де­вочка старательно сопит, водит неумело тряпкой по столу, оставляя серебристые полумесяцы пыли на полированной плоскости. Любовь всегда переживалась Тоней как благодарность. Тоня всегда была в долгу перед дочерью за огромный детский труд — расти и взрослеть. И Оля очень бы удивилась, если бы, научившись чему-нибудь, не уви­дела маминой благодарности.