Арнольд Каштанов - Заводской район

...Легко сказать. А если Тоня вообще не пустит? Захлопнет перед носом дверь — и все. Элементарно...

Он позвонил перед дверью, не давая себе времени замешкаться: время только увеличивало страх. Нащупал в кармане шоколадку для Оли. За дверью было тихо, и он с надеждой подумал: наверно, ни­кого нет. Неожиданно щелкнул замок. Степан и Тоня оказались друг перед другом.

— Здравствуй, Степан...

Тоня посторонилась, пропуская его в квартиру.

От волнения он не мог говорить, потеряв волю даже для самых простых движений, не помня себя, как автомат повиновался ее словам и жестам, снимал по ее команде пальто и шапку, шел, куда она направляла, сел. Постепенно туман перед глазами рассеялся.

— Так как ты живешь?

Голос его звучал еще откуда-то издалека, из пустоты. Степан заметил, что, оказывается, все это время он глупо улыбался и нужно перестать улыбаться, но тут уж ничего не мог с собой сделать.

Тоня рассказывала охотно, как рассказывают близкому человеку, когда уверены в сочувствии и интересе. Оля разбалована, а старики не хотят этого понимать, на работе Тоня страшно устает, Корзун со­всем обнаглел. В ее жалобах был уют. Так жалуются счастливые, полные жизни люди.

Волнение прошло. Слушая, Степан оглядывал квартиру, пытаясь понять, что же в ней изменилось, чем же стала она чужой. Тоня заметила его взгляд, объяснила:

— Я ремонт сделала. Посмотри хоть.

Как будто была уверена, что ему это интересно. Степану стало легко. Жизнь в который раз умилила своей простотой и щедростью. Никогда не надо бояться. Спокойствие после пережитого волнения ощущалось с особой силой, как выздоровление после тяжелой болез­ни. ходил за Тоней из комнаты в комнату, смотрел на потолки, трогал стены и повторял едва ли не благодарно:

— Ох, молодец ты, Тоня. Ну, ты молодец...

А она, как ребенок, расхвасталась. Он не знал, что она смутилась и взволновалась не меньше его и оттого-то стала так подвижна и разговорчива. Он не знал, что, увидев его, она обрадовалась и, считая эту радость слабостью, заглушала ее словами, не знал, что она спа­сает свое достоинство и ужасается своей болтовне. Обошли они квар­тиру, вернулись в кресла и как-то беспечно упустили нить разговора. А подобрать ее оказалось трудно. Степан вспомнил, для чего пришел, и опять упал духом, не решаясь заговорить.

— А ты как живешь? — опросила Тоня. Спросила неохотно. Слишком уж он выглядел благополучным, несправедливо благополуч­ным. Она бы предпочла, чтобы он без нее опустился.

Теперь был его черед жаловаться.

— Да так... Похвастаться нечем...

— Что же так?

— Характер, наверно. Никчемный я, видно, человек...

Ему предстояло просить, и, подготавливая себя и Тоню к этому, он невольно преувеличивал свои неприятности и поверил себе сам. Кроме того, он был виноват перед Тоней, и вина как бы уменьшалась, если в результате ее он не выиграл, а проиграл. Тоня слушала жад­но, с готовностью пожалеть.

— ...Да и здоровье что-то...

С самого начала она гадала, зачем он пришел. Она видела: он робеет, решила не помогать ему, но не выдержала:

— Тебе, наверно, нужен развод?

— Раз уж так все получилось,— замялся Степан,— то, конечно... Надо ведь...

— Что ж ты ждал так долго? — как можно беспечнее, небреж­нее поинтересовалась Тоня.— Я уж подумала, ты хочешь домой вер­нуться.

И внимательно на него поглядела.

— Раз уж так получилось,— повторил он удачно найденную формулу и, испугавшись направления, которое принял разговор, не давая себе возможности опомниться, выпалил: — Кстати, раз уж ты заговорила... Почему бы нам не разменять эту квартиру на две?

Он увидел, как изменилось лицо Тони, и пожалел о сказанном. Да пропади она пропадом, квартира!

Тоня побледнела от стыда. Опять унизила себя. Дура.

— Если б у меня были деньги на вторую квартиру,— стал оп­равдываться Степан,— но ты же знаешь... И на эту отец...

— Я помню,— холодно сказала Тоня.

— Тоня, ну что ты! —взмолился Степан.— Разве в этом дело!

— Квартира Олина. Вырастет скоро Оля, кто ей поможет? Отец?

Степан был раздавлен.

— Ну что ты? Я ведь... Ну, если ты... так о чем разговор... Ты думаешь, я Олю не вспоминаю, не скучаю? Я ей не показыва­юсь, чтобы она не спрашивала обо мне, чтоб не травмировать...

Не умеет он добиваться своего, не умеет быть корыстным. Гнев Тони прошел. Собственная слабость и досада на эту слабость были причиной гнева, но слабость Степана оказалась большей. Тоня раст­рогалась. Он всегда был беззащитным, Степан. Она мягко улыбну­лась:

— Думаешь, сейчас Оля не спрашивает?

— Спрашивает? — Растроганность Тони тотчас передалась Степа­ну.— Ты бы объяснила матери... Зачем они меня отталкивают? Раз у нас не получилось, зачем было друг друга мучить, правда?

— По-моему, было не так уж плохо... — сказала Тоня и тут же по­жалела. Опять унижается. — Разве ты мучился?

— Нет, конечно, но ты...

Сейчас ему казалось, что в прошлом у них было только счастье, в Тониной же любви он не сомневался никогда.

— Давай чаю выпьем,— решила Тоня.

Все было знакомо. Ничего не изменилось. Он следил за знакомы­ми движениями. Мила часто его раздражала. Он любил аккуратность и привык считать, что аккуратность — это делать так, как делает То­ня. Мила же делала все иначе. И в общей кухне, по которой ползал хозяйский малыш, трудно было сохранить аккуратность.

Пропади она пропадом, квартира! В конце концов, Оля — един­ственная его дочь. Сознание своего великодушия возбуждало его.

Пили чай. разговаривали об Оле. Пришло время уходить, и Степа­ну стало страшно. Что он Миле скажет? Уже попрощавшись, он сто­ял у двери, все не уходил, не то чтобы раскаивался в своем велико­душии, но на что-то надеялся. Тоня пожалела его и сказала небреж­но, как она умела:

— Так заходи. Мы так и не договорились...

Он обрадовался возможности отложить неприятное.

Тоня долго не засыпала. Слышно было, как дует за окном холод­ный ветер, как звенит в почерневших ветках замерзающий дождь. Ей казалось, что она вспоминает прошлое, но то были мечты о буду­щем, принявшем образ прошлого. Она любила. Появилось то, чего в прежней ее жизни не было. Как он живет теперь? Как переносит неустроенность и молодую любовь? Уж Тоня-то знает: не это ему нужно. Ему ли строить гнездо без ее помощи, ему ли растерять свои привычки — тот единственный груз, который сохраняет его равнове­сие? Она любила Степана, потому что ей нужно было его любить. Она жалела его, она была благодарна ему за то, что он без нее та­кой несчастный. Он пропадет без нее. Он не виноват, что он слабый человек. Ему, пусть не понимает он этого сам, нужна только она, и никто другой. Она знала теперь, что может его вернуть. А как бы хорошо они зажили втроем, с Оленькой, как бы хорошо! И это так возможно! Тут она вспомнила ту, другую женщину, и оскор­бленная гордость разогнала мечты-воспоминания. Но на гордость у нее не было прав, она вспомнила еще более непростительное, чем ос­корбленная гордость,— вспомнила Ивана и тихонько замычала в темноте.