Арнольд Каштанов - Заводской район

Приходит Жанна. Как всегда, здоровается одними губами, без­звучно. Быстро раздевается. Федотова и Гринчук в комбинезонах си­дят на полу — время еще есть,— смотрят на нее.

— Как в выходной погуляла? — спрашивает Гринчук. В ее вопро­се есть чуть-чуть насмешки, которая раньше всегда адресовалась Фе­дотовой.

— Погуляла,— отвечает Жанна.

Из-за шкафов вступаются за нее:

— Дело молодое, отчего не погулять. Это тебе, Гринчук, уже все.

— Ты за меня не беспокойся,— отвечает Гринчук.

Она знает, что Жанна ни с кем не гуляла.

— Костя вчера моему помог,— говорит Федотова.— Машину до­стал скарб кое-какой привезти.

— Какой Костя? — спрашивает Гринчук.

Жанна делает вид, что не слышит. Швыряет вещи в шкаф. Фе­дотова смотрит с неодобрением: неаккуратная она, Жанна.

— Климович, какой. Хороший хлопец. А, Антонина? Что ты все молчком..

— Хороший,— говорит Тоня.

Федотова обижена за Костю: такой парень, а Жанна еще при­вередничает. Добро бы было в ней что-нибудь.

— Ты б, Жанна, уважила парня,— говорит Гринчук, и ей откли­кается в конце раздевалки на высокой ноте чей-то смешок.— Замуж не замуж, а тебя не убудет.

— Вас не убудет, если языки-то придержите,— говорит Жанна. Все-таки ей приятно. А три года назад, когда из института пришла, краснела, убегала от таких разговоров.

— Жанна молодец,— отвечают из-за шкафчиков.— Она себя со­блюдает. Не то что теперешние. Смотреть противно.

Это Лавшаева, которая про ремень говорила.

Жанну сердит такая похвала. Так уж Лавшаева уверена — со­блюдает. Как будто это не от нее, Жанны, зависит. Гринчук как бы по-дружески добавляет яда, прямо отвечая на мысли Жанны:

— А я скажу — не выйдешь ты замуж. Слишком гонора много. Сначала, видать, парни не смотрели, а ты и струсила сразу: мол, мне и не надо, обойдусь. А раз обойдешься, так и без тебя обой­дутся.

— Вам-то что? — говорит Жанна.— И обойдусь.

— Тут смелость нужна, так попробовать, эдак попробовать, а ты в себя запряталась. Уж теперь если и тронет мужик, так удерешь, захочешь, а не сможешь. А удерешь, догонять не будут.

Жанна чувствует правду в словах Гринчук, но не может ее при­знать, криво усмехается, как будто просто разговаривать не хочет.

Гринчук раззадорила всех за шкафчиками.

— Во! — кричит Лавшаева.— Слышали? Во!

Она, как и Жанна, возразить не может и потому повторяет:

— Во! Ишь ты! Во!

Дальнейшего Тоня не слышала, ушла.

На площадке бегунов копошились электрики. Тоня залезла к ним:

— Что такое?

— Мотор сгорел.

— Когда же он сгорел, если работать не начинали?

— Перед выходным у Рыжего на смене. Весь выходной искали..

Электрики были молодые, только что из армии, они и работали в армейских штанах, еще не замаслили их. Один долго объяснял Тоне, почему не сменили за выходной мотор, и не видел, что она смотрит на него, ничего не понимая.

Тоня спустилась с площадки. Внизу ее ждал Важник:

— Что там?

— Отпусти меня в отпуск,— сказала Тоня.— У меня по графику.

Он сразу вскипел:

— Идите все к чертовой матери! Я тут один буду работать!

У Тони губы задрожали. Каждый позволяет себе что хочет. Она одна должна всегда сдерживаться.

— У меня по графику отпуск сейчас. Мне к дочке надо.

Важник странно посмотрел на нее, но буркнул почти дружески:

— Если мы с тобой, Антонина, так начнем, что же о других го­ворить? — Он счел разговор законченным и кивнул на площадку: — Что там?

— Мотор сгорел.

Он неразборчиво выругался и полез наверх.

— Надо бы останавливать на ремонт,— сказала вслед ему Тоня.— Третий мотор за месяц сгорает. Ведь встанем.

Она не хуже его понимала: чтобы сделать план, останавливать их на ремонт нельзя. Надо продержаться хотя бы до следующего выходного.

Важник крикнул с площадки:

— Найди Сущевича, пусть сюда бежит!

Через пятнадцать минут бегуны должны работать. Конвейер. То­ня прошла весь пролет, по пути остановила Гринчук и послала в тун­нель разгребать землю — все равно ее бегуны стоят.

— Федотова, ты куда?

— Жанна плиты складать сказала.

— Иди на бегуны.

— А плиты як?

— Иди на бегуны... Жанна,— позвала она,— ты Федотову за пли­тами послала?

— Послала, а где она?

— Человек на седьмом месяце, ты в этом ничего не смыслишь? Плиты таскать.

— Да я...

Слушать ее было некогда. Тоня побежала искать Сущевича. На­чался день.

2

«Любезная Антонина Михайловна!

Пишет Вам Ваш старый знакомый Аркадий Брагин. Вот уже че­тыре дня я далеко от Вас, в Москве, и так как исчез не простившись, спешу объявиться, дабы Вы знали, что исчез я не навсегда. Сейчас перерыв между докладами, в которых мы (участники конференции) рассказываем друг другу, чем же мы, собственно говоря, занимаемся. Мой доклад будет завтра. Вечерами я гуляю по веселому городу Мо­скве и пристаю к незнакомым девушкам. Я, кстати, по рождению моск­вич, и за последние двадцать лет, вижу, девушки здесь стали гораздо привлекательнее. Если бы я был сентиментальным, я бы прогулялся от «Золотого колоса», в котором сплю, до Преображенки и, может быть, увидел бы какой-нибудь шестнадцатиэтажный корпус на том месте, где стоял наш деревянный домик у стен фабрики имени Розы Люксембург и где во дворе был пруд с тритонами, лягушками и во­дяными пауками. Но я не сентиментален, к твоему счастью, между прочим, а почему к твоему счастью — не скажу. Мой сосед по но­меру, болгарин, стонет, что безумно влюбился в Москву. Говорят, сильная страсть встречается так же редко, как гений, стало быть, ма­ловероятно, чтобы в одном номере «Золотого колоса» встретились два человека, способные на нее. Но я на нее и не претендую, я человек негордый, с меня хватит и моей.

Ах, Тоня, Тоня, я все пишу о себе и все думаю о тебе — и то и другое плохо. Все-таки, согласись, быть гостем в своем собственном городе — это выводит из равновесия. Чувство такое, будто упустил золотую рыбку по своей вине. Но, кроме моей лаборатории два с половиной на три метра, где же я не гость? Это мой отец умеет всюду быть дома — характер военного человека.

Интеллигент Кошелев купил у букинистов на улице Герцена два разрозненных томика Гейне на немецком языке, стихи и письма. Я открыл наудачу и вот что перевел: «Я сумасшедший шахматный игрок. С первого же хода я проиграл королеву и продолжаю играть и играю из-за королевы». Эти строки написаны родственнице, как и мое письмо. Вот как писали в XIX веке. Автор письма, говорят, перед смертью, страдая от сильных болей, пришел в Лувр к Венере Милос­ской и плакал возле нее. С тех пор род человеческий, должно быть, развил свое чувство юмора на сто двадцать — сто тридцать процен­тов, иначе с чего бы нам больше, чем прошлому веку, бояться быть смешными? Чем рисковать этим, мы предпочитаем оставаться несча­стными. Когда я пишу «мы», я не знаю, кого еще имею в виду, кроме себя. Не важно, компания всегда найдется. О себе писать труднее, чем о роде человеческом.