Арнольд Каштанов - Заводской район

— Здорово, хозяйка.— Иван, улыбаясь, опустил руки.

— Вы меня испугали,— сказала Тоня.

— Ну уж и испугал. Разве страшно? — Он игриво оглядел ее.

Она промолчала, и Иван спросил:

— Как ремонт? Обещал сделать, да вот никак с тобой не сгово­римся. Надо бы время найти.

— Спасибо,— сказала она,— я уж сама.

— А я хотел как-то к тебе заглянуть, да постеснялся,— понизив голос, сказал Иван.— Поговорить хотелось.

— Что же стесняться,— ответила Тоня.

— Ну, думал, неинтересно ей со мной говорить.

— Надо было зайти,— безразлично сказала она.

— А если я сейчас возьму в гастрономе красненького?

Она слабо запротестовала. Фильм и духота в зале лишили ее сил.

Дома она поставила перед тахтой табуретку, принесла рюмки. Иван заставил и стаканы принести:

— Ну что ты, хозяйка, ей-богу, женскую посуду... Курить можно?

Вместо пепельницы она придвинула рюмку.

— Ты не приболела? — посмотрел на нее Иван.

— Здоровая.— Она села в дальний конец тахты.

— Ну, давай за тебя.— Он поднял стакан.

Они выпили. Вино было теплым, после первого глотка неприятно сладким, но Тоня, преодолевая отвращение, допила свой стакан до конца.

— Человеку надо иногда поговорить, верно? — говорил Иван.— Я тебя как увидел, так подумал: вот с ней надо поговорить, она всегда поймет. Понимаешь?

Тоня чувствовала, как поднимается к горлу тошнота. Голова кру­жилась. Она сосредоточила внимание на горле и боролась с тошнотой.

— Человек всегда недоволен,— сказал Иван,— это, конечно, его глупость виновата. Но что человеку надо? Есть некоторые, говорят — деньги. Чепуха. Я двести пятьдесят получаю и еще имею. Это я так, между прочим. Это не имеет значения. А Микола имеет двести в ме­сяц. Так я скажу, что это глупость, что только деньги нужны. Видел я всяких, иной, кажется, мать за рубль продаст и ему что там природа, как говорится, или человек хороший, или газету почитать — это ему до лампочки, он как тот пыльный мешок, которым его в детстве хрястнули. Так вот даже этот пентюх выбирает жену покрасивше, а ведь если задуматься, значит, не только польза ему в жизни нужна, а? Ну, такой нос или другой, ну, зубы еще можно понять, для здо­ровья важны, а нос? Такой или другой или волос — темный или золо­той, как у тебя? В том-то и дело! Красота. А скажи ему, что ему, кро­ме денег, и красота в его поганой жизни нужна,— он тебе не поверит, нет. Сплюнет и пойдет. Я тебе скажу, человека еще очень не скоро до конца поймут, откуда у него что...

Тошнота прошла, но голова кружилась. Тоня ничего не понимала из слов Ивана, голос его убаюкивал. Она хотела встать, зажечь свет и не могла:

— Иван, свет зажгите, пожалуйста.

— Сейчас. В жизни всякое бывает,— говорил Иван, не пошеве­лившись.— Вот объясни, как получилось: женщина ты молодая, кра­сивая, на мой взгляд — так чересчур. И вот одна, без мужика. Плохо ведь?

— Да, Иван,— сказала Тоня, и ей показалось, что он понял в ее взгляде больше, чем понимала в себе она сама.

Она почувствовала опасность, но не испугалась. Стыдно было во второй раз просить свет зажечь, как будто она придает чему-то слишком большое значение. А у самой не было сил подняться.

— Ты на одну солдатку похожа. Давно я ее знал, еще мальчон­кой. Я как тебя увидел, то ли волосы, то ли еще что, подумал сразу: до чего похожа! Я тебе скажу, эта баба мне... ну, она мне здорово душу перевернула. Нацелилась она на меня. Я совсем мальчиш­кой был. Но, правда, девкам спуску не давал. В этом смысле я... А я на «ЗИСе» зерно на ток возил. Она и раньше меня все задирала, зна­ешь, все с шуточками, а на самом деле, мол, понимай всерьез. И вот подговорила девок на току: мол, каждый шпингалет будет щипаться, гоголем ходить, давайте его проучим. Я подъезжаю, как обычно, од­ну за бок, другую... И тут они навалились на меня, повалили...

Она слышала мягкий голос, рассказывающий вещи, которые не рассказывают, употребляющий слова, которые он не имел права при ней употреблять. Ошеломленная, она наконец попросила:

— Иван, да что же вы, я не хочу слушать..

Он продолжал говорить, она подумала: надо немедленно встать. Не приходило на помощь возмущение, бесстыдство его слов было позволительно, оно волновало, и таяла в этом волнении, как снег в горячей воде, преграда стыда. Надо было встать. Лишенными сил ру­ками Тоня попробовала опереться о тахту, чтобы подняться, но его руки повалили ее, и она уже не чувствовала ничего, кроме этих рук...

Когда Иван подходил к своему дому, на улице было еще светло, особенно после сумрака комнаты. К ночи поднялся ветер, и понадо­билось три спички, чтобы раскурить погасшую папиросу. Иван был растерян. Он был добрым человеком и любил, чтобы его радость разделяли с ним другие. Он мог еще понять слезы, даже ненависть, но когда он, улыбаясь, повернулся к ней в темноте и услышал равно­душное: «Ну что? Уходи!» — он оторопел. Его оскорбило спокойствие, с которым она поднялась и смотрела на него, пока не захлопнула за ним дверь. Потом, вспомнив все с самого начала, он улыбнулся, ска­зал себе: «Ай да Иван» — и вошел в подъезд.

Тоня не плакала. Она ничего не помнила, память выключилась, как экран телевизора, и нечего было вспоминать и не о чем думать. Тоня легла в постель и ждала. Она знала, что ночью что-то случит­ся — война ли начнется, или молния ударит в дом, но что-то обяза­тельно случится, и крыша обрушится на нее, когда она будет спать, и потому ей не придется подниматься утром, идти в цех и встречать­ся там с Гринчук. В спокойной уверенности, что так будет, она за­снула.

Ничего не случилось. И жизнь была та же, что прежде. После выходного в гардеробе — свежий воздух, прохладно. Тихо. Ночной смены не было, а первая одевается молча — понедельник. Федотова теперь не стыдится живота, выставляет его на обозрение. Он замет­но увеличился, и вся она раздобрела и округлилась. Ей это к лицу. За шкафчиками слышен вялый разговор.

— Чего ж не хочет?

— А вот не хочет и не хочет. Умные теперь стали.

— Я бы своей ремня, да и весь разговор.

— Посмотрим, как ты ей дашь ремня, когда подрастет. Скорей она тебе даст. Ты ей даешь ремня?

— Так не за что. Туфли на каблуках просит, так теперь все они так. Подружки в сапожках ходят по семьдесят рублей. Как ей от­ставать? Надо сделать туфли.

— То-то и оно. Нельзя не сделать, раз у всех есть.

— Вот и я кажу мужику...

Гринчук и Федотова прислушиваются. Федотова говорит:

— Я своему рубашку шерстяную зробила, двадцать рублев. Он ругается: гроши, мол, на малого нужны будут.

— У моего есть две шерстяных,— говорит Гринчук.— Кроме сви­теров.

— И у моего свитер есть, но в им жа в гости не пойдешь...

— Это так..

С тех пор как Федотова вышла замуж, Гринчук к ней перемени­лась. Теперь разговаривает как с ровней. И Федотова понемногу бе­рет верх благодаря своей рассудительности и дружелюбию. Не па­ясничает.