Арнольд Каштанов - Заводской район

Он не хотел спешить. Больше ему нельзя ошибаться. Время по­думать есть. Но он, не признаваясь себе в этом, уже не доверял себе и потому спешил и потому хотел немедленно прийти к какому-либо решению и потом твердо его придерживаться. Ему казалось, хладно­кровно, а на самом деле волнуясь, он перебирал и оценивал свои воз­можности по дороге домой, за ужином, ночью в постели. С одной сто­роны, ему дадут цех — правда, не литейный и небольшой, но цех,— а завтра могут уже не дать. Но, с другой стороны, у него есть один-два месяца. Он выжмет из цеха все, выполнит план. Пусть придется задержать ремонт оборудования, пусть кое-кому придется перенести время отпуска, он выполнит план. А там и молодые парни из армии придут. Сможет ли тогда Грачев снять его как несправившегося? Николай еще раз начал обдумывать все, что нужно сделать в цехе, и задремал. Он попытался проснуться — ведь он еще ничего не решил. Но ему уже не нужно было решать. Снова он жил единственно воз­можной для него жизнью — когда завтрашний день зависит от его се­годняшних усилий, и потому пришло спокойствие и вместе с ним сон.

...Иван ошибся. За весь день Николай не вспомнил о цехе. Сегодня он дал себе задание — отдыхать.

Он осторожно подвинулся глубже в тень, прислушиваясь к пояс­нице. Теперь его раздражали голоса из оврага:

— Ну-у, так где же здесь малина?

— Товарищи, а вы уверены, что это малинник? Это не этот, как его... боярышник?

— Стыдно, товарищ Монгалева, не знать родную природу!

— Товарищи, малину съел медведь! .. Вот он!

— А-а-а!

Николай сердился: малина им нужна; мы вот на рассвете встали...

— Иван, а не пора нам?

Иван спал на спине, уронив к плечу голову. Тело белое, а лицо, шея и кисти рук красные. Одна штанина задралась, открыла волоса­тую ногу. Николай бы тоже заснул, если б не злили голоса из оврага. Ныла поясница. Николай поднялся, закусив губу, пошел к роднику. Смочил лоб, подержал в воде руки, пока их не заломило. Малыши вместе с Сашкой что-то искали в березняке. Грибы? Он походил по холмам, грибов не нашел. Наверно, надо знать, как их ищут. Вернулся и начал будить своих:

— Пора, что ли?

— Угомонись,— сказал Иван во сне.

Женщины заворчали:

— Что тебе не лежится?

— А что здесь делать? Спать и дома можно.

Он все же растолкал всех и даже развеселился: эк их разморило, Ивана вон шатает.

— Иди лицо вымой,— сказал он брату.— Герой.

Малыши домой не хотели и подняли визг. Пока их успокаивали, пока загоняли в автобус, Иван исчез. Нашли его на речке — дурачил­ся с девушками, брызгал на них водой. Послушно вылез на берег, махнул на прощанье молодежи.

— Вот жизнь! Опять старуха моя ревнует.

Всю обратную дорогу женщины молчали. Обе были недовольны мужьями. Нина — за то, что ее Николай не дал детям порезвиться, поднял их всех, за то, что он вообще эгоист и всегда всем недоволен. Галя знала: раз ее Иван немного выпил, он теперь не успокоится, пока не добавит. А тогда поди знай, что на него найдет.

Глава десятая

Любовь

1

Он не помнит ни одной их встречи. Слишком полон он был тогда своим чувством, чтобы что-нибудь замечать. Была она, все остальное, как и он сам, существовало лишь как ее проявление. При ней он пере­ставал сознавать себя существом, ограниченным в пространстве и наделенным волей. Он просто видел и слышал ее — и всё. Презабав­но, должно быть, он выглядел при этом, счастливые это были дни. Счастье становилось нестерпимым, когда неожиданно останавливал­ся на нем ее взгляд. Он переставал дышать, не отведи она глаз — он, казалось, умер бы. Настолько он чувствовал себя ее частью, что жил так, будто каждая минута и каждая мысль ей известны. И в ее отсут­ствие он жил словно под ее взглядом.

Из тех лет он помнит лишь ее движения. Помнит, как она подхо­дила к окну, садилась в кресло, открывала дверцу машины. В воспо­минаниях нет ничего личного, нет ее примет. Никогда в его памяти она не оказывается рядом с ним, обращенная к нему — в такие мгновения он как бы исчезал, так что памяти нечего было сохранить.

Он не мог испытывать ревности или недовольства, и равнодушие ее было счастьем. Он стал обожать брата, хоть до сих пор вслед за Лерой считал его по меньшей мере скучным. Пожертвовать собой по ее желанию — об этом он и мечтать не смел.

Когда-то мать огорчалась, когда находила в кармане его школь­ной курточки свои фотографии. Все должно быть в меру, и сыновняя любовь тоже. Мера ему не давалась. Раньше чем он стал помнить себя, он уже жил беззаветным поклонением. Поклонением матери, соседской девчонке, которая была старше и умнее его и помыкала им как хотела, поклонением пионервожатой и молоденькой учитель­нице. Тогда он еще не мог понимать, что с ним происходит, он узнал это позднее, задним числом, но и тогда он чувствовал, что это должно быть его тайной. Боги сменяли друг друга и забывались, и каждый оставлял что-то от себя на его алтаре, и их невольные дары, объеди­нившись, перешли к Тоне. Позднее и ее постигла участь всех богов, и она оставила ему себя во всех женщинах, которых он любил после и в которых искал ее. Их волосы, линии одежды, их движения и зву­ки голоса — во всем была она, хоть даже он сам не понимал этого.

Бывает, человеку снятся как будто незнакомые места — комнаты, или улицы, или развилка дорог в лесу. Но это снятся места, которые он забыл. Если случай вновь приведет его туда, он вспомнит и пой­мет свой сон.

А бывает, сон не помнишь при пробуждении, но остается от него ожидание предстоящей радости. Еще она неизвестна, но все утром легко и движения молоды. Так проснулся в то утро Аркадий — с прежним чувством праздника. Как будто девять лет назад он заснул и только сегодня кто-то нетерпеливый разбудил его.

Он еще и не вспомнил о вчерашнем вечере у Тони. Он и радость свою не заметил. Но жизнь стала полной и отчетливой. В солнце и утренней свежести, в утренних звуках за окном была щедрость. Так весной устаешь от избытка собственных сил. Тебе дана радость, которая в тебе не вмещается, и ты благодарен, ты влюбляешься в лю­дей, готовых ее принять. Ты можешь ее не выдержать один.

В ординаторской Кошелев рассказывал медсестрам, как его ма­лыш вместо «шапка» говорит «пкапка» и тянется ручонками к нако­нечнику комнатной антенны — «пкапка». Аркадий слушал и умилял­ся: действительно, шарики на усах телеантенны — ее шапки. Он об­нимал Кошелева за плечи, прикосновением рук передавал свою радость, и она при этом не уменьшалась, а росла в нем самом.

В лаборатории ему показалось, что он влюбился в молоденькую лаборантку, ему стоило труда удержаться и не сказать ей об этом.

— Ты молодец,— сказала Тоня, открыв дверь.— А то просто не знаю, куда деться.