Арнольд Каштанов - Заводской район

Прошло больше часа.

— Сколько? — спросил Аркадий.

— Тридцать восемь и одна,— сказал Кошелев.

— Сколько уже ввели?

— Пять кубиков.

Аркадий пробовал подсчитать, но считать было лень. Кажется, все шло как надо. Михалевич и Кошелев изредка переговаривались. Иногда, поднимая глаза от приборов, поглядывали на него.

Захотелось пить, губы пересохли. Теперь Аркадий молчал, все его раздражало. Дыхание участилось. Он разозлился на Кошелева: «Сидит, молчит значительно. Пока не спрошу, сам никогда не скажет».

— Сколько?

— Тридцать восемь и девять,— не взглянув на него, ответил Ко­шелев.

— Я спрашиваю, времени сколько? — почему-то сказал Аркадий, хоть спрашивал он про температуру.

Кошелев заметил его злость, не удивился, бесцветно сообщил:

— Три десять.

— Сколько кубиков?

— Восемь.

— Добавь еще два,— сказал Аркадий.

— Добавим,— сказал Михалевич.— Через полчаса.

— Добавляйте сейчас.

Михалевич покачал головой.

«Лысый педант»,— подумал про него Аркадий, и хоть он заранее знал, что в это время у него появится раздражение, все же ничего не мог с собой сделать.

В коридоре, когда они шли сюда, им встретилась Янечка. «Как жизнь, самоед? — спросила ласково.— Разрешение на эксперимент по­лучил?»

Самоед. Он не способен на лучшую жизнь, — мучить животных и мучить самого себя. Степан в тысячу раз мудрее его. Степан мудр по-настоящему, он умеет быть счастливым, и людей тянет к нему. Ни Степан, ни Тоня не подумали о девчонке, которая отдала Степану все и осталась ни с чем. Почему же он, Аркадий, мучился из-за этой девчонки и, когда она разыскала его, умоляла вернуть ей Степана, чувствовал себя виноватым? Почему всю жизнь совесть его больна? Глупо и никому не нужно, бесплодно. Совесть — маленький аппара­тик, зашитый обществом ему под кожу наподобие электростимулято­ра сердца. Носит аппаратик он, но не он его хозяин. Не нужно его переоценивать. Отвращение к гнусностям внушает человеку общест­во и потребность их совершать — то же самое общество. Как он ни поступит, он будет орудием общества, одного и того же. Глупо ле­жать здесь, на кровати-весах, как Шарик. У него всегда болит сердце после выпивки и парной бани. Зря он это скрыл. Говорят, в минуту опасности обостряется инстинкт. Мечников был подвержен депрес­сиям, пока не привил себе тиф и едва не умер от него. Выздоровел он оптимистом... Но Аркадий и сейчас не чувствует страха смерти. Безразличие...

— Как чувствуешь? — склонился над ним Кошелев.

— Сейчас будет легче,— сказал откуда-то издалека Михалевич.— Критическая точка прошла.

«Мы с Лерой плохо воспитаны. Мы слишком воспитаны. Мы слишком переоцениваем абстракции. Категории нравственности — это идеальные модели поведения, то есть не то, что достижимо, а то, к чему надо стремиться. Мы же с ней принимаем идеал за норму, за точку отсчета. Арифметическая ошибка, из-за которой человечество может стать тебя отрицательной величиной...»

Аркадий взглянул на Михалевича и впервые заметил, что тот волнуется. И впервые он понял, как оберегал его всегда Михалевич, как много сделал для него. Свою доброту и заботу Михалевич умел оставлять незаметной. «Мне здорово везет на людей»,— подумал Ар­кадий.

— Добавьте еще три кубика,— сказал он.

— Хватит,— сказал Михалевич.

Теперь у Аркадия появился излишний оптимизм и ответствен­ность перешла к окружающим. Аркадий горячился, спорил с ними: температура повысилась только до сорока, хоть бы еще на один градус.. Михалевич не слушал его, кивнул сестре:

— Убирайте иглу.

Аркадий услышал, как Кошелев тихо, явно не для него сказал Михалевичу «сорок один и две», и успокоился. Все-таки это уже тем­пература для первого раза.

«Мне везет,— думал Аркадий.— Всю жизнь мне везет. Все-таки кое-что я сделал. Пусть не универсальное средство, но будут и из­леченные. А возможно, и... чем черт не шутит... А ведь могло и не получиться. Случайность. Для настоящего исследователя у меня киш­ка тонка. Надо быть молчаливым, сосредоточенным, целеустремлен­ным, как Флеминг. А я болтун, несобранный, надоедливый, не очень умный. Мне просто повезло в жизни, идиотски повезло...»

Он начал обильно потеть. Температура падала.

— Сколько времени?

— Пять.

— Нужно было выдержать при сорока одном хотя бы до семи.

— Хватит с тебя.

Аркадий всей кожей ощутил томительную. болезненную сла­бость. Замерзали ноги и руки, заломило зубы. Дышать стало трудно. «Нервная разрядка»,— подумал он и ошибся. Это поднималась темпе­ратура. Голоса Михалевича и Кошелева доносились издалека. Миха­левич протянул руку, и она полетела к Аркадию, огромная, больше человека.

— Братцы, у Тони день рождения, а я еще подарка не купил. Магазины закроются...

Сбоку выплыло лицо анестезиолога.

Михалевич оказался прав. Температура плясала. Неожиданно под­нялась до сорока одного и восьми. Быстро падало давление...

Только в девять Михалевич разрешил Аркадию сесть. Люда — кроме них, она одна осталась в операционной — помогала одеться. Аркадий встал. Он еще не мог понять, что у него болит и что не бо­лит.

— Люда, с меня бутылка,— сказал он.— Ты из-за нас свидание не пропустила?

— Подождет, Аркадий Алексеевич.

— Медицина требует жертв,— заметил Михалевич, и Аркадий. добавил:

— ...сказал врач больному.

Они стали смеяться.

Люда, одна из самых смешливых сестер отделения, смотрела на них с неловкостью трезвого человека в компании пьяных и натянуто улыбалась. Отсмеявшись, они сконфузились и перешли в кабинет Михалевича. Аркадий сразу сел на ближайший стул — устал. Им те­перь было неловко.

— Людочка, ты бы нам спирта грамм пятьдесят достала,— ска­зал Михалевич.

— Да не нужно,— сказал Аркадий.— Передохнем и пойдем.

Михалевич оставался, чтобы отвезти его на своей машине. Так он опекал Аркадия полгода. В институте ходили разговоры о «про­бивной силе» Брагина: просунуть свою тему сверх плана, заставить работать на себя всех фармакологов, доставать бог знает какой дефи­цит — так, мол, можно и рак вылечить. И всю эту огромную и небла­годарную работу, как и многое другое, сделал Михалевич. И ответ­ственность за сегодняшний риск лежала на нем. Аркадию хотелось сказать, что он понимает и ценит все это, что он в долгу, но вместо этого они говорили об опыте. Радоваться как будто рано. Михалевич уже подсчитал: сегодня они управляли температурой с точностью плюс-минус четыре десятых градуса, если не считать непонятного скачка в конце. Они наметили план завтрашней работы, набросали несколько вариантов, которые нужно будет проверить. Заглянула в дверь Люда, простилась.

— Погоди, я тебя подброшу,— сказал Михалевич.

— Спасибо, меня подвезут.