Михаил Никулин - Повести наших дней

Она шла, не отдавая отчета куда… Тихо. Все дворы наглухо закрыты. Квартала через два она заметила настежь распахнутые железные ворота. Старичок с прокуренными побелевшими усами и бородой стоял в забытьи около этих ворот.

— Мне медицинская помощь нужна, — сказала ему Матрена.

Старичок, очнувшись, взглянул на нее и, сочувствующе покачивая головой, проговорил:

— У тебя на щеке кровь. Ай-яй-яй… Таким молодым и красивым, как ты, от «них» хорошего не ждать… Я — сторож гаража. Раньше я б тебя прямо через двор провел в медпункт, а теперь тебе придется туда в обход… Теперь в гараже «они» распоряжаются…

Из опустевшего гаражного двора выходят четверо немцев, о чем-то разговаривая; они косятся на Матрену, готовы спросить: кто она и почему тут?..

Матрена быстро пошла прочь от этого двора. Она плакала теми слезами, какими горько-горько плачут обиженные дети. Она забыла о медпункте. Она вспомнила о матери. Мать далеко, там, в донском степном хуторе Гулячие Яры… Она хотела только к ней. Одна она могла понять ее оскорбленную душу.

…Теперь около постели Огрызкова на дежурстве была не Полина, а Матрена. Она обслуживает больного какой уже раз, но он отчетливо видит впервые, впервые слышит ее слова:

— Тит Ефимович, а вы молодец. Вырвались из такой тугой петли… У вас чего только не было и в печени, и в почках, и в сердце… А больше всего — в легких… Ничего не скажешь другого — молодец!

Пока она легонько прощупывает у него под челюстями, пробегает пальцами сверху вниз по страшно исхудавшей шее, он, Огрызков, видит ее в непосредственной близости. На левом глазу ее — черная шелковая повязка. Пересекая чистый лоб с тонкой неглубокой морщинкой, повязка теряется в темно-русых, тщательно зачесанных вверх волосах… А правый глаз открыт. Он — карий, цепкий. За темной ровной бровью он — как в засаде. И оттуда он видит и то, что его настораживает, и то, что радует.

— Я счастлива: хоть чем то помогла вам. Но больше благодарите вашего старого хуторского фельдшера Архиповича. Это он все время с вами был. А я больше в бегах… За время вашей болезни дважды побывала в Ростове. А добираться туда и оттуда, когда на железной дороге и везде господа положения фашисты с автоматами, не так уж просто. Хотелось кое-кому отомстить. А кому-то помочь… К сожалению, тем, кому надо было помочь, уже ничья помощь не нужна… А мстить ему… Нашла более достойное занятие. И настоящую радость научилась понимать по-другому. Вам вот лучше — и я радуюсь… А вы?..

— И я радуюсь: вы и Яков Максимович Прибытков оба стали дорогими мне людьми, — ответил Огрызков.

Она едва заметно вздрогнула, как при воспоминании о далеком и важном, подумала и сказала:

— Вы ж там были с ним. Вы его любите… Вы и письмо его вон откуда принесли и вручили кому следует… Нам есть о чем поговорить. Конечно, не сейчас.

Из соседней комнаты донесся громкий разговор и сдержанный смех. Она кинулась туда, и сейчас же послышался ее укоряющий голос:

— Мама, Полина, вы еще не ушли? Вас же там ждут! Ждут вас там! Вы это понимаете?

Она вернулась к постели Огрызкова только тогда, когда выпроводила мать и Полину.

— Где же их так ждут?.. Я ведь, как новорожденный, ничего не ведаю.

— Маму и вашу славную Полину ждут свои дела: то они посевной хлеб куда-то прячут, то рассаду готовят, а то картошку семенную переносят туда, где она не испортится. И все это надо сделать с оглядкой, крадучись. Должна вам сказать, Тит Ефимович, ваша Полина по душе нашим хуторянам: умелая, трудовая… — И каблуки ее сапог отчетливо простучали в коридоре. Не закрыв за собой двери, она одевалась и продолжала говорить Огрызкову: — Вы, Тит Ефимович, обязательно усните. И ничуть не сомневайтесь, мы с вами еще поговорим обо всем. А сейчас я — к больным…

Дверь захлопнулась. Ее каблуки отдаленно застучали, и все стихло.

С каждым днем в сознание Тита Огрызкова, опустошенное долгой и тяжкой болезнью, жизнь входила все настойчивей. И каждая подробность этой жизни удивляла его почти ослепляющей яркостью и чистотой. Такими яркими и чистыми подробности мира ему удавалось видеть, только когда он был хуторским мальчиком. Но видел он их такими не каждый день, не в каждый час и не при всякой погоде…

…Утро летнего дня. Тит открыл глаза. Он спал на балясах. Перед его взором — высокая зеленая стена яблоневого сада, и листья, те, что на самом верху, под лучами утреннего солнца, завели какую-то забавную игру, от которой Тит приходит в тихий восторг. Он потом спросит мать: «Мама, нынче не будни… нынче праздник?» И мать ответит, что нынче праздник и назовет его или воскресеньем, или троицей. И Тит, считая себя счастливым угадчиком, долго переживает часы тайной радости… Позже он понял, что такое могло быть только в детстве. Тогда в будние дни его, мальчишку, старшие рано будили, рано находили ему дело. А в праздник ему разрешали хорошо поспать. Проснувшись в солнечное летнее утро, он любовался игрой зеленых листьев яблонь с золотисто-оранжевыми лучами утреннего солнца. Это был его праздник. Праздник тех далеких лет.

Почему же сейчас он переживает подобный праздник? В чем причина?

В комнате, где в постели лежит Огрызков, по обе стороны от столика, накрытого вязаной белой скатертью, в небольших дубовых кадушечках стоят два фикуса. Прорвавшись через окно, на них упали лучи раннего солнца. Листья фикусов неподвижны. Они не ведут забавной игры с лучами, но они ослепительно блестят своей зеленью и волнуют душу Огрызкова тем же волнением, каким в давние годы, в мальчишеские годы, волновали листья яблонь.

Огрызков поднимается с постели. Он тянется к окну. Ноги шаткие, а все же позволяют сделать четыре-пять коротких шагов и опуститься на стул. Перед глазами — заоконная снежная белизна. Оттепели февраля уплотнили снег, а утренний морозец скрепил его, и потому кажется, что степь, прилегающая к хутору, обросла голубовато-белыми перьями. Только на обрывах Гулячих Яров нет таких перьев. Там лежат остатки обвалившихся сугробов. Из-за них кое-где проступают голые кусты, а то и просто желтая или белесая глина в трещинах, похожих на безобразно глубокие морщины.

Но и Гулячие Яры с неприглядными обрывами, с каменными глыбами близки сердцу Огрызкова. Он ловит себя на простом: «Они близки мне потому, что скрывали от врага, оберегали мою жизнь».

Он взглянул влево — перед окном, в сотне шагов, продолговатая постройка из камня под черепичной крышей, а под крышей по всей стене расположились четыре маленьких оконца. Длинную лицевую стену постройки делит надвое широкая двустворчатая дверь с грузным железным запором. Против двери на трех жердях, установленных костром, подвешено большое подсевальное решето.